Льюис Уоллес - Бен-Гур

Внешне человек выглядел грубым и неуклюжим, совершенным дикарем. Иссушенное постом и солнцем лицо наполовину скрывали буйные космы нестриженных волос, падавших на плечи и спускавшихся ниже пояса, образуя своеобразную защиту пергаментно-сухой, сожженной солнцем кожи. Глаза его горели огнем неистовой веры. Вся правая половина тела, почти обнаженная, имела один цвет с его лицом и выглядела столь же изможденной. Накидка из самого грубого верблюжьего волоса – столь же грубая, как и ткань на шатре бедуина, – длиной до колен составляла все одеяние отшельника и была схвачена на бедрах широким поясом сыромятной кожи. На этом же поясе болталась сума, сделанная тоже из сыромятной кожи. Ступая, отшельник опирался на сучковатый посох. Шаг его был быстрым, уверенным и удивительно осторожным. Он часто отбрасывал с лица падавшие ему на глаза космы нестриженых волос и оглядывался по сторонам, словно ища кого-то взглядом.

Прекрасная египтянка посмотрела на сына пустыни с удивлением и едва ли не с отвращением. Откинув полог навеса, она обратилась к Бен-Гуру, ехавшему на своей лошади рядом с верблюдом.

– И это вестник Царя?

– Это Назорей, – ответил он, не поднимая на нее взгляда.

По правде говоря, он и сам был разочарован. Несмотря на знакомство с отшельниками Енджеди – зная их манеру одеваться, их равнодушие к мнению окружающих, их приверженность обетам, требующим всех возможных форм умерщвления плоти, отделявшие их от своих соплеменников в такой степени, словно они были рождены не им подобными, – и несмотря на то, что он был предупрежден об облике Назорея, который сам именовал себя гласом вопиющего в пустыне, – все же Бен-Гур, лелея в своих мечтах образ великого Царя, расцветил его в своем воображении такими красками, что подсознательно ожидал: даже Его предвестник будет нести некую печать или символ красоты и царственности Того, о Ком он послан провозгласить. Рассматривая дикарского вида фигуру перед собой, он мысленно представлял себе длинные ряды придворных, которые ему приходилось наблюдать в термах и коридорах имперских дворцов Рима, и это невольное сравнение приводило его в смятение. Подавленный, смущенный, сбитый с толку, он только и смог ответить:

– Это Назорей.

С Балтазаром же все было по-другому. Пути Господни, он знал, для людей неисповедимы. Он уже видел Спасителя в пещере ребенком и был своей верой подготовлен к простоте и даже грубости Его нового появления в мире. Поэтому он остался на своем месте под навесом и лишь скрестил руки на груди, шевеля губами в немой молитве. Он отнюдь не ждал увидеть царственный лик.

Пока вновь прибывшие рассматривали проповедника, остановившись посреди двигавшейся им навстречу толпы, другой человек, сидевший на камне на берегу реки, был погружен в раздумья, – возможно, о проповеди, которую он только что услышал. Неспешно встав с камня, он стал медленно подниматься по прибрежному склону от реки. Он шел несколько под углом к направлению, которым следовал Назорей, и путь этот привел его к стоявшему на месте верблюду.

Каждый из них – проповедник и незнакомец – следовал своим путем, пока не оказались: первый в двадцати, а второй в десяти ярдах от животного. В этот момент проповедник остановился и, отбросив с глаз мешавшие ему волосы, взглянул на незнакомца. Всмотревшись в его лицо, проповедник вознес руки к небу, и по этому его знаку все, кто его увидел, тоже остановились, застыв в позе слушающих. Когда же установилась полная тишина, посох в правой руке Назорея медленно опустился, указывая на незнакомца.

И все, кто до этого был только слушателем, стали еще и очевидцами происходящего.

В тот миг, повинуясь одному и тому же импульсу, Балтазар и Бен-Гур, всмотревшись в человека, на которого указывал посох проповедника, испытали одно и то же чувство. Незнакомец был чуть выше среднего роста и стройного, даже изящного сложения. Движения его были спокойными и неторопливыми, они казались привычными для человека, большую часть времени погруженного в раздумья над серьезными вещами. Просто и изысканно был и одет этот человек: носимый под верхней накидкой хитон с длинными рукавами закрывал его колени. Еще на нем была верхняя рубаха, называемая талифом; на левой руке незнакомец нес обычную в этих местах наголовную накидку. Красная лента, которой эта повязка удерживалась на голове, спускалась вдоль его бока. Эта лента, да еще узенькая голубая полоска по нижнему краю талифа были единственными цветными пятнами в одежде незнакомца; все остальное его одеяние было сшито из простой холстины, сейчас покрытой желтоватой пылью пустыни. Сандалии на ногах странника были самого простого вида. У него не было ни сумы, ни пояса, ни посоха.