Генри Джеймс - Крылья голубки

Милли задумалась.

– А можно мне тогда вернуться на Континент?

– Да, разумеется, – никаких возражений! Возвращайтесь на Континент. Пожалуйста – поезжайте на Континент.

– А как же тогда вы станете меня посещать? Но, вероятно, – поспешно добавила она, – вы больше не захотите меня посещать.

Но у него уже был готов ответ: у него и впрямь все было уже готово:

– Я буду вас курировать, если, конечно, вы не подумали, что я не хочу, чтобы вы продолжали посещать меня…

– И что же? – спросила Милли.

Только теперь она, поразившись, заметила, что он чуть-чуть заикается.

– Да посещайте столько, сколько сможете. Это я и хотел сказать. Ни о чем не беспокойтесь. Вам в любом случае не о чем беспокоиться. Это – великолепная и очень редкая случайность.

Она уже поднялась на ноги, так как поняла из его слов, что он что-то пришлет ей и сразу же назовет дату его визита к ней домой, а следовательно, он ее отпускает. Однако у нее самой остались один-два вопроса, не давшие ей сразу уйти.

– А смогу ли я снова вернуться в Англию?

– Конечно! Когда пожелаете. Только всегда, когда бы вы ни приехали, тотчас давайте мне знать об этом.

– Ах, – сказала Милли, – не так уж много будет этих поездок взад и вперед.

– Тогда чем дольше вы будете оставаться у нас, тем лучше.

Милли растрогало то, как он сдерживал свое нетерпение, и факт этот сказался на ней так, что, сочтя его великой ценностью, она уступила желанию извлечь из него возможно больше пользы.

– Так что вы не считаете, что я – не в своем уме?

Он улыбнулся:

– Видимо, в том-то все и дело, что нет.

Она устремила на него долгий взгляд:

– Нет, это уж слишком хорошо. А я буду очень страдать?

– Вовсе нет.

– И все же жить?

– Милая моя юная леди, – произнес ее выдающийся друг, – разве «жить» не есть как раз то самое, что я пытаюсь уговорить вас взять на себя труд делать?

Милли ушла, а его слова все еще звучали у нее в ушах, так что, когда она оказалась уже довольно далеко от его дома – снова на широкой площади, но на этот раз совершенно одна, – у нее возникло такое чувство, будто перед нею открылась возможность немедленно применить их на деле. Именно их эффект, рожденное ими возбуждение несли ее вперед; она вышла в открытое пространство, ощущая, что ей придали побудительный импульс – импульс прямой и непосредственный и к тому же легкоосуществимый. Ее терпели целый час, и теперь она понимала, почему так хотела придти одна. Никто на свете не мог бы с достаточным пониманием войти в ее положение, никакая связь не могла быть достаточно тесной, чтобы ее сопровождающий не испытал рядом с ней чувства какого-то неравенства в их положении. В этом первом озарении она буквально ощутила, что ее единственным компаньоном должно стать все человечество, существующее вокруг нее, но вдохновляюще безличное, и что ее единственным полем деятельности должна быть – здесь и сейчас – только серая беспредельность Лондона. Серая беспредельность стала как-то вдруг ее стихией, серая беспредельность оказалась тем, чем ее выдающийся друг на тот момент заполнил ее мир, а «жизнь», как он обозначил ее для Милли, жизнь как выбор, жизнь как волевой акт, неизбежно обрела лицо этой беспредельности. Милли пошла прямо вперед, куда глаза глядят, не чувствуя слабости, исполненная силы, и, шагая так, все более радовалась, что она одна, ибо никто – ни Кейт Крой, ни Сюзан Шеперд – не захотел бы идти столь стремительно, как шла сейчас она. Под конец беседы она спросила сэра Люка, можно ли ей пойти домой или куда-нибудь еще пешком, и он ответил, как если бы ее экстравагантность его опять позабавила:

– К счастью, вы активны по натуре – это прекрасно: поэтому наслаждайтесь активностью, будьте активны, как можете, как вам хочется, – вы не ошибетесь, вы ведь далеко не глупы.

Это был фактически последний побудительный толчок, как и тот штрих, что, соединившись с ним, составил странную смесь в ее сознании – смесь, вкус которой отдавал одновременно утратой и обретением. Ей представлялось чудесным, пока она шла в неопределенном направлении, что оба этих ощущения воспринимаются как равнозначные: к ней отнеслись так – не правда ли? – будто у нее есть право и силы жить; и все-таки ведь к вам так не отнеслись бы – не правда ли? – если бы не встал вопрос о том, что ровно в той же степени вероятно, что вы можете умереть. Красота цветения исчезла из маленького, старенького чувства безопасности, это было ясно: она оставила его где-то позади – навсегда. Но ей вместо этого была предложена красота мысли о великом приключении, об огромном, пока туманном опыте борьбы, к которому она, с большей ответственностью, чем когда-либо прежде, может приложить руку. Чувство было такое, что ей пришлось сорвать с груди и выбросить прочь какое-то полюбившееся украшение, привычный цветок, небольшую старинную драгоценность, что была частью ее ежедневной одежды, а вместо нее вскинуть на плечо какое-то странное оборонительное оружие, то ли мушкет, то ли копье, то ли алебарду, – возможно, в высокой степени способствующее поразительно интересному внешнему виду, но требующее напряжения всех сил воинственного духа.