Генри Джеймс - Крылья голубки

Сэр Люк – так прочел ситуацию Деншер – напрочь забыл довольно выдающегося молодого человека, с которым не так давно ходил по городу, хотя он и теперь сразу же выделил его из толпы спокойным внимательным взглядом. Молодой человек, почувствовав, что его вот так выделили, воспринял это как доказательство великолепной бережливости. В противоположность бесконечному расточительству, с которым он постоянно был так или иначе связан, демонстрация такой экономии носила характер благородного предостережения. Знаменитый путешественник в поезде всю дорогу использовал свое время так, как ему было нужно, ни минуты не потратив на беспокойство о том, что ждет его впереди. А ожидал его необычный профессиональный случай, к которому довольно выдающийся молодой человек имел, неким странным образом, отдаленное отношение; но одного движения глаз знаменитому путешественнику хватило, чтобы Деншер, стоя на платформе, слегка нарушил неподвижность этого лица: движение глаз явно обозначило возобновленное узнавание. Если, однако, доктор отбросил мысли о предстоящем, покидая лондонский вокзал Виктория, он теперь, видимо, так же тотчас отбросит все, что следует отбросить. Такая концепция стала для Деншера, насколько это могло его касаться, символом самого тона знаменательного визита. В общем, ведь человек видит все, размышлял далее наш молодой друг, что при ближайшем общении он, скорее всего, приемлет, если только не пытаться слишком многое скрыть; а недостает человеку пользы от внутреннего применения того, что он приемлет. У великолепного спуска к воде, покинув вокзал, Деншер задался вопросом о том, какую пользу он сможет извлечь из той аномалии, что им придется расстаться у гондолы. На платформе ведь был и Эудженио: он почтительно держался сзади, выказывая одновременно готовность услужить и чувство собственного достоинства, и по его указанию дворцовая гондола двинулась им навстречу, как только они вместе вышли из вокзала. Деншер ничего не имел против того, что три эмиссара Милли увидят, как он отказывается сесть на мягкие черные подушки гондолы рядом с гостем дворца: он понимал, что свою обостренную чувствительность ему следует сейчас оставить далеко позади. Все, что ему оставалось сделать, – это неопределенно улыбнуться с пристани – да пусть они видят, ослы этакие, что он не допущен, если им так нравится!

– А я теперь там не бываю, – произнес он, грустно покачав головой.

– О?! – произнес сэр Люк в ответ и не промолвил более ни слова: так что все обошлось прекрасно, справедливо решил Деншер с точки зрения неизбежной и непреднамеренной загадочности.

Его друг даже, по-видимому, не обратил на это внимания и не предположил, что это может быть как-то связано с неожиданным кризисом. Более того, он и потом ни на что не обращал особого внимания: классическое суденышко, подчинявшееся главным образом неподражаемому гребку Паскуале, стоявшего на корме, совершило маневр, в результате которого стала видна, все уменьшаясь, его задняя часть, выглядевшая весьма грациозно благодаря черному шатру felze [28]. Деншер следил, как исчезает из виду гондола; он услышал крик Паскуале, донесшийся к нему по воде, – предупреждение о резком, уверенном повороте в боковой канал – кратчайший путь ко дворцу. Своей гондолы у него не было; он завел себе обычай никогда гондолу не нанимать; и он униженно – поскольку в Венеции это унижение – пошел прочь пешком, впрочем простояв довольно долго там, где гость дворца его покинул. Это было очень странно, но он вдруг обнаружил, что никогда еще не оказывался, даже не ожидал, что окажется, – так близко лицом к лицу с истинной правдой о Милли. Он не мог ожидать, с какой силой подействует на него осознание неожиданно возникшей перемены – ибо перемена стала ощутима даже в самом воздухе, когда он услышал крик Паскуале и увидел, как исчезает гондола, ощутима уже в самом виде человека, приглашенного, чтобы Милли помочь. Он, Деншер, не только никогда не приближался к реальным фактам о ее состоянии, которое считалось для него самого благом; он не только, вместе со всеми, пребывал снаружи, за непроницаемой сплошной оградой, внутри которой царило нечто вроде дорогостоящей неопределенности, создаваемой из улыбок, умолчаний и красивых вымыслов и неоценимых развлечений для друзей – всегда почти на грани срыва; он, помимо этого, как и все остальные, активно поощрял утаивания – ведь они были в интересах их всех, позволяя всем им сохранять хорошие манеры, позволяя всем испытывать жалость, лелеять поистине великодушные идеалы. Это был заговор молчания, если воспользоваться ходячим клише, – заговор, в котором ни один из них не стал исключением, огромный грязный мазок тлена, запятнавший картину, тень, призрак боли и ужаса, не нашедший нигде такой поверхности духа или слова, что могла бы его отразить. «Да простой эстетический инстинкт, свойственный роду человеческому…!» – повторял себе наш молодой человек в этой связи, опуская остальную часть сентенции, но вновь и вновь возвращаясь к ней в возмущении, вызванном пренебрежением к необходимости видеть . Итак, это был всеобщий, сознательно создаваемый самообман, иллюзорный райский сад, из которого конкретно указанное лицо было изгнано, словно опасное животное. Что, вследствие всего этого, произошло теперь, так это то, что указанное лицо, все это время стоявшее у входа, переступило порог как бы в персоне сэра Люка Стретта и, совершенно в этом масштабе, заполнило всю территорию целиком. Каждый нерв Деншера, каждый удар его сердца измерили эту перемену прежде, чем он ушел с пристани.