Генри Джеймс - Крылья голубки

Так он и поступал ежедневно, в течение двадцати дней, и страх его перед нежелательными вибрациями, который не позволял ему ослабить бдительность, даже не углублялся. В своем напряженно-нервном состоянии Деншер понимал, что живет, в лучшем случае, перебиваясь со дня на день без всяких надежд и почти без средств, тем не менее он полагал, что успешно избегает ошибок. У каждой женщины есть выбор, и Милли может колебаться в своем, но ее американский характер достаточно тверд, независимо от того, заполняет ли он к этому времени все ее существо или только часть: этот национальный характер у столь юной девушки был, видимо, создан из воздуха, которым она дышала и который являлся практически непроводником. Таким он и был до определенного случая, когда, по прошествии двадцати дней, Деншер явился во дворец к чаепитию и получил сообщение, что «синьорина падрона не принимает». Это сообщение встретило его прямо во дворе, прозвучав из уст одного из гондольеров, и сопровождалось оно, как ему показалось, понимающим взглядом, какой мог быть вполне порожден знанием о постоянной дозволенности ему доступа, весьма заметной до этого дня. В палаццо Лепорелли Деншер был не просто в числе тех, кого «принимали», он раз и навсегда занял там свое место как человек близкий, как друг дома, поэтому, получив столь чудовищный афронт, он через мгновение счел уместным снова обратиться с вопросом. Выяснилось, что ни та ни другая дама не принимает, хотя Паскуале не мог бы сказать, что та либо другая чувствует себя poco bene [22]. Впрочем, он вообще не готов был сказать, как та или другая себя чувствует, и можно было бы утверждать, что взгляд его пуст, как мысленно отметил Деншер, если бы это слово было применимо к народу, у представителей которого пустота взгляда есть не бессмысленная маска, но вместилище тьмы, место укрытия, где неразличимо пребывает что-то непонятное, что-то неизбывно зловещее. И действительно, в этот час он заново прочувствовал силу вето, налагаемого внутри дворца на любое упоминание, любое понимание предрасположенностей его хозяйки. Состояние ее здоровья никогда не признавалось резоном. Насколько серьезно оно могло считаться таковым, это было совсем другое дело. И Деншер тут же до конца осознал, что необходимо донести возникший вопрос дальше. Этот вопрос предназначался его другу Эудженио, за кем было немедленно послано и с кем он провел, лицом к лицу, три плодотворных минуты, укрывшись от непогоды в галерее, что вела от ступеней к воде наверх, прямо во двор; Деншер всегда мысленно именовал Эудженио своим другом, считая весьма элегантным предполагать при этом, что, если бы мог, он покончил бы с ним при первом удобном случае. Это создало меж ними отношения, требующие собственного названия, – близость скрываемого осознания правды друг о друге, близость взгляда, слуха, восприимчивости в целом, близость во всем, кроме языка. Иными словами, все пять недель нашему молодому человеку не составляло тайны, что взгляд на него Эудженио был не только явно предвзятым, но и абсолютно вульгарным, а сам он в то же время не мог и бровью пошевелить, чтобы этому помешать. Теперь это все снова витало в окружавшей их атмосфере; и это точно так же ощущалось между ними во дворе, куда Эудженио явился на его зов.

Погода с раннего утра разразилась бурей, первым осенним штормом на море, и Деншер, чуть ли не вызывающе, провел Эудженио вниз по внешней лестнице – массивному сооружению, устремленному высоко вверх, великолепному украшению двора – в piano nobile [23]. Это должно было стать расплатой – это был единственный шанс – за все инсинуации: особенно за подозрение, что умный, tanto bello [24]и небогатый молодой человек из Лондона был – совершенно очевидно – весьма настойчивым искателем состояния мисс Тил. Это должно было стать расплатой за неописуемый намек, что некий джентльмен наверняка воспринимает преданнейшего слугу юной леди (едва ли менее заинтересованного в означенном притягательном предмете) как странное и случайное приложение, если этот слуга рассчитывает, в определенной связи, на личную безнаказанность и процветание. Подобные интерпретации представлялись Деншеру одиозными просто по той причине, что могли действительно соответствовать реальному отношению к нему человека более низкого круга, и только три вещи удерживали его от попыток оправдаться. Одной из них было то, что его критик старался выражать свои мысли с предельной вежливостью, не затрагивая конкретную личность, конкретного человека; вторая – то, что утонченные манеры кого-то из слуг твоей приятельницы не могут служить поводом для каких-либо действий со стороны ее гостя; а третьим являлся тот факт, что этот особый, приписываемый ему мотив не приносил ему в конечном счете никакого вреда. Это его собственная вина, что вульгарный взгляд – взгляд человека более низкого общественного положения – столь случайно и непоправимо ему подошел. Как выясняется, он, Деншер, видимо, не так уж сильно отличается от людей более низкого круга. Если поэтому, in fine , Эудженио фигурирует в его мыслях как «мой друг», поскольку он сознавал, что так часто видится с ним, тогда то, что он продемонстрировал ему в этом смысле в процессе теперешнего разговора, означало гораздо больше. Деншер почувствовал, что подчеркнул своей неудовлетворенностью ответом гондольера собственное неуклонное, воспринятое как само собою разумеющееся стремление, и в то же время он ощущал это в дистанции, которая, возвысив его, к этому времени резко увеличилась между ними. Эудженио, разумеется, легко мог вообразить, что одно лишь слово, слетевшее с такой пары губ, будет стоить ему его места; однако он мог подумать и о том, что покамест такое слово еще никогда с этих губ не слетало и на таком фундаменте, какой ему удалось создать, это было невозможно, – преданный слуга наслаждался, воображая себя гвардейцем на страже. Он никогда так уверенно не вставал на стражу, подумалось Деншеру, как в эти минуты в сырой loggio , продуваемой насквозь порывами штормового ветра, и в результате его присутствия нашего молодого человека вдруг охватило ощущение, что все оборачивается катастрофой. Что-то случилось – он не знал что, и не Эудженио мог это ему сказать. А то, что сказал ему Эудженио, было лишь его предположение, что обе дамы – будто предрасположенности обеих были равны – «ни-и-мношко» устали, совсем «ни-и-мношко-ни-и-мношко», не назвав этому никакой причины. Это, как чувствовал Деншер, было одним из признаков в нем того, что, извлекая из темных глубин поистине дьявольские ухищрения, преданный слуга всегда встречал его итальянский своим английским, а английский – итальянским. Сейчас, во время беседы, Эудженио слегка улыбался ему, как обычно, – но на этот раз несколько более «слегка»: его поведение вполне соответствовало, как отметил наш молодой человек, событию, каким бы оно ни было, которое обозначило разлад в их мирном сосуществовании.