Генри Джеймс - Крылья голубки

– Это не заслуга, когда знаешь свой путь.

– К покою и благоденствию? Да, пожалуй, вы правы.

– Я имею в виду путь к тому, чтобы сохранить то, что у тебя есть.

– О, это уже успех. Если то, что у тебя есть, хорошо, – отвечал Деншер, не задумываясь, – то стоит пытаться.

– Ну, для меня это предел. Я не пытаюсь добиться большего. – После этих слов Милли сменила тему: – А теперь – о вашей книге.

– О моей книге…? – В эти минуты он был от нее так далек!

– О книге, которую, как вы теперь должны понять, ни Сюзи, ни я ни за что не рискнем испортить!

Деншер подумал и принял решение:

– Я не пишу книгу.

– Разве вы не так сказали? – спросила она, поразившись. – Вы не пишете?

А он уже почувствовал облегчение.

– Честное слово, я просто не знаю, что я делаю.

Это ее явно опечалило, так что, расстроенный уже иным обстоятельством, он испугался того, что она могла расслышать в его словах. И она расслышала в них как раз то, чего он боялся, но честь его, как он сам это называл, была снова спасена, хотя Милли не подозревала, что поставила ее под угрозу. Восприняв его слова как невольное признание в опасении, что он, со своей стороны, может начать жаловаться, она совершенно явно хотела побудить его к терпеливости такого рода, какую он мог бы обрести с ее косвенной помощью. Если еще более прозрачно, то ей хотелось увериться, как далеко она может решиться зайти; и он увидел, что Милли в следующий же миг поняла, что ее вроде бы подвергают испытанию.

– Так, значит, это не из-за книги…?

– То, что я остался?

– Я имею в виду – при вашей работе в Лондоне, при всем том, что вам там надо делать. Разве вы не ощущаете здесь какой-то пустоты без этого?

– Пустоты?

Деншер вспомнил, что Кейт считала – Милли способна сама предложить ему вступить с нею в брак, и подумал, не может ли это оказаться естественным подходом к подобному разговору. Случись такое, это привело бы его в полнейшее замешательство, и тончайшая нотка беспокойства, видимо, прозвучала в его неопределенном ответе:

– Ну, знаете…!

– Я задаю слишком много вопросов? – И она сама решила это для себя прежде, чем он запротестовал. – Вы остаетесь потому, что вам надо было остаться.

Деншер ухватился за эту фразу:

– Я остаюсь потому, что мне нужно было остаться.

И, произнося это, он не мог бы сказать, означали ли его слова, что он лоялен Кейт, или нет. В каком-то смысле это ее выдавало, выказывая самый кончик уголка ее плана. Впрочем, Милли, на его взгляд, приняла это как простое изъявление правды о нем самом. А он ждал, пока выяснится, о чем говорила ей Кейт, – ждал разрешения с Ланкастер-Гейт подойти ближе. Сохранить дружбу и с самой тетушкой, и с ее племянницей можно было, лишь не сделав ни шагу без их разрешения. Все это Деншер вычитал в том, как Милли восприняла характер его ответа; из-за этого он почувствовал, что будто бы солгал, и ему пришлось подумать о том, как бы это исправить. И тут же придумал вот что:

– А разве не достаточно, какими бы ни были всякие другие сложности, если человек в конечном счете остается ради вас?

– О, об этом вам судить.

К этому моменту он уже поднялся на ноги, чтобы попрощаться, и, кроме того, наконец почувствовал сильное беспокойство. Упомянутое высказывание само по себе не было нелояльным по отношению к Кейт – таким был весь тон достигнутого согласия. Так что в самой его лояльности был просто другой вид лжи – лжи, заключенной в неискреннем признании мотива. Он, Деншер, остался в столь малой степени «ради» Милли, что практически можно было бы сказать – он остался «никак не ради» нее. Тем не менее он этого не понял и, в конце концов, слава Небесам, его это не заботило. Единственное, что ему оставалось теперь сказать, могло либо улучшить, либо ухудшить положение.

– Ну что же, раз я не уезжаю, вы обе можете полагать, что я и правда сужу !

Уйдя от Милли, Деншер не пошел домой – ему не хотелось; вместо этого он шагал по знакомым узким улочкам, по своим campi с готическими арками, к небольшому и сравнительно малолюдному кафе, где уже не раз находил удовольствие подкрепиться и отдохнуть в относительном покое, а вместе с этим обрести решения, опять сводившиеся в основном к приятной нерешительности. Неумолимым фактом было то, что ожидавшие его сегодня нерешенности, пока он сидел вот так, откинувшись на бархатной скамье и опираясь затылком о расписанное цветами зеркало, глядя не далее, как на дымок собственного табака, вероятно, виделись ему чуть менее нерешенными, чем обычно. Так получилось не потому, что, прежде чем встать и уйти, он увидел путь к тому поступку, который ему нужно было совершить, а просто потому, что приятие его позиции стало острее осознаваться им благодаря пониманию того, с чем ему только что пришлось справляться. Когда во дворце, полчаса тому назад, он, на глазах у Милли, резко изменил свое отношение к проблеме, внутренне ощущаемой как вовсе нерешаемая, изменил сразу и бесповоротно, он поступил так в силу того, что вдруг увидел гораздо дальше, увидел, как ничтожно мало значат любые невозможности, а вернее, и вовсе ничего не значат. Тут не было места педантичности: когда человек стоит на пути у этой девушки, допустимо все. А ее путь, словно по щелчку пружины, вдруг стал его собственным путем в той мере, как чувствовал теперь Деншер, в какой она оказалась в глубокой зависимости от него самого. Все, что ему следует или не следует делать, будет иметь самое непосредственное отношение к ее жизни, которая, таким образом, оказывается целиком в его руках, – и не должно иметь отношения ни к чему иному. Карты для него легли так, что он может ее убить, – именно так он прочел то, что, пока он сидел в своем излюбленном уголке, говорили ему карты. Ужас, вызванный этой мыслью, заставил его отбросить все, пригвоздив его, неподвижного, к месту на целых три часа. За это время он все чаще принимался за еду и выкурил больше сигарет, чем когда-либо еще за такое же время. То, что для него прояснилось, прояснилось, в своей первоначальной интенсивности, как ужас, так что само по себе действие любого рода, будь оно правильное или неправильное – если такая разница все же сохранялась, – тут же услышало бы ясное «ч-ш-ш-ш!», указывающее, что с этого момента ему следует застыть в неподвижности. Фактически Деншер, пока длилось его бдение, размышлял о нескольких способах поступить именно так, и это время могло сослужить ему службу, дав на дом задание ходить на цыпочках.