Генри Джеймс - Крылья голубки

– А не вредно ли вам будет, в нарушение принятого обычая не выходить из дому, покинуть дворец?

– Вредно…? – Секунд двадцать она взирала на него совершенно ничего не выражающим взглядом.

О, он вовсе не нуждался в таком взгляде, чтобы внутренне содрогнуться, – он содрогнулся, как только сделал эту глупую ошибку. Он совершил то, чего Милли так незабываемо, еще в Лондоне, просила его не делать: он здесь, наедине с нею, задел тот сверхчувствительный нерв, о котором она его предупреждала. До сего момента он никогда, со времени их встречи в Лондоне, его не касался, но сейчас, получив предостережение заново, осознал, что нерв этот способен вынести гораздо меньше, чем прежде. Так что в следующие пару минут он еще меньше понимал, что же ему делать дальше, чем когда-либо в жизни. Он не мог подчеркивать, что считает ее умирающей, но не мог и делать вид, что полагает, будто она может оставаться равнодушной к предосторожностям. Милли тем временем сама сузила ему выбор:

– Вы предполагаете, что мне так ужасно плохо?

Он весь внутренне сжался от боли, однако к тому времени, как краска добралась до корней его волос, он нашел желаемый ответ:

– Я поверю всему, что вы мне скажете.

– Тогда ладно. Я чувствую себя великолепно.

– А мне вовсе и не нужно слышать это от вас.

– Я хочу сказать – я способна жить.

– Я никогда в этом не сомневался.

– Я хочу сказать, – продолжала она, – мне так хочется жить…!

– И что же? – произнес он, поскольку Милли умолкла – с такой силой были сказаны эти слова.

– Ну, поэтому я знаю, что могу .

– Что бы вы ни делали? – Он весь сжался от серьезности этого вопроса.

– Что бы я ни делала. Если я хочу.

– Если вы хотите это делать?

– Если я хочу жить. Я могу , – повторила Милли.

Деншер сам навлек это на себя своей неловкостью, но теперь сострадание не давало ему сразу заговорить.

– Ах, вот в это я верю!

– Я буду, буду жить! – заявила девушка; но почему-то, при всей вескости ее слов, они обернулись для него всего лишь вспышкой света и звуком. Он ощутил вдруг, что улыбается сквозь туман.

– Вы просто должны!

Это вернуло ее к обсуждавшемуся факту.

– Ну хорошо, тогда почему же мы не можем нанести вам визит?

– А это поможет вам жить?

– Каждая малость помогает, – рассмеялась Милли. – А оставаться дома – это для меня самая малая малость. Только мне не хочется упускать такую возможность…!

– Ну?

Она ведь опять остановилась.

– Ну, в любой день, в какой вы нам эту возможность предоставите.

Поразительно, что́ к этому времени оказался способен сделать с Деншером их краткий обмен репликами. Его великолепный принцип неожиданно сдал позиции, уступив место чему-то небывало странному, чему-то такого рода, что стало понятно ему, лишь когда он ушел от Милли.

– Вы можете придти когда захотите, – вымолвил он.

То, что с ним произошло, – падение, чуть ли не с грохотом, всего, кроме ощущения ее собственной реальности, – вероятно, отразилось на его лице, в его поведении, и, видимо, так ясно, что Милли приняла это за что-то другое.

– Я понимаю, что вы чувствуете, – что я ужасно вам надоедаю по этому поводу и, чтобы из-за этого не огорчаться, вы хотите поскорее уйти. Так что это не важно.

– Это не важно? Ну вот! – Теперь вполне искренне огорчился он.

– Если это заставляет вас уходить, избегать нас. Мы не хотим, чтобы вы уходили.

Как прекрасно она говорила за миссис Стрингем! Как бы там ни было, он покачал головой:

– Я не уйду.

– Тогда я не пойду.

– Вы хотите сказать, что не придете ко мне?

– Нет, теперь уже – никогда. С этим покончено. Но все в порядке. То есть, я хочу сказать, – продолжала она, – что, помимо этого, я не стану делать ничего такого, что не должна или чего меня делать не заставляют.

– А кто же может вас заставить что-то делать? – воскликнул он в удивлении и, как всегда в разговоре с ней, едва сводя концы с концами, продолжил, чтобы несколько ее ободрить: – Вы же – самое неподдающееся из всех созданий на свете.

– Из-за того, что, как вы считаете, я так свободна?

– Вы сейчас, вероятно, самая свободная личность на свете. У вас есть всё.

– Ну, – улыбнулась Милли, – называйте это так. Я не жалуюсь.

Ответ на это, вопреки его желанию, снова втянул его в глубину:

– Да, я знаю – вы не жалуетесь.

Произнося эти слова, он сам расслышал в них нотки жалости. Когда он сказал ей, что у нее «есть всё», это была попытка необычайно доброго юмора с его стороны, а вот необычайно мягко прозвучавшее «я знаю – вы не жалуетесь» было ужасно в своей доброй мрачности. Он мог видеть, что Милли почувствовала разницу: он мог бы с тем же успехом прямо похвалить ее за то, что она смело смотрит смерти в лицо. Именно так она теперь смотрела в лицо ему , и нечего было надеяться, что она воспримет это более мягко, чем когда бы то ни было.