Генри Джеймс - Крылья голубки

– Ах, – он тем не менее все еще улыбался, – но ведь сейчас я не с ней.

– Нет, и я так рада, что получила из-за этого такую возможность. Ей обычно намного лучше.

– Лучше? Значит, ей и правда хуже?

Миссис Стрингем помолчала.

– Она держится просто чудесно – вот как она держится. Она просто чудо. Но ей правда получше.

– О, если ей и правда получше…! – Но Деншер сдержался, не желая показаться слишком экспрессивным по этому поводу и слишком заинтересованным, чтобы не ввести собеседницу в заблуждение. – Тем более жаль, что мы не увидим ее за обедом.

Но Сюзан Шеперд была здесь – с ним и для него.

– Она держится. Сами увидите. Вам не придется ничего пропустить. Намечается маленькая вечеринка.

– А-а, теперь я вижу – по возросшему великолепию!

– Ну, это же прелестно, правда? Я хочу, чтоб все было по-настоящему. Она же впервые поселилась так, как ей, по ее типу, подобает жить; и возможность совершать все это – то есть, я хочу сказать, возможность выявлять весь блеск этого места – делает ее по-настоящему счастливой. Это ведь просто картина в манере Веронезе, почти совершенно в его манере, – и я тут, как неизбежный карлик, маленький такой черный арапчонок, помещенный в уголке переднего плана для вящего эффекта. Если бы вдобавок у меня был сокол или борзая или что-нибудь еще в этом роде, я придала бы всей сцене еще больше достоинства. Старая экономка, женщина, которая здесь всем заправляет, держит большого красного какаду, я могла бы его позаимствовать и посадить себе на палец – на весь вечер.

Вот какие пояснения и массу разнообразных других преподнесла ему миссис Стрингем, хотя далеко не все они способствовали тому, чтобы он почувствовал, что вписался в картину. Какая роль могла быть в ней уготована ему, с его положением, далеким от высокого стиля, в композиции, где все и вся этим стилем наделены?

– Однако за обедом будут не все из тех, кто приглашен, нескольких она ожидает позже, они приедут из своих отелей, а сэр Люк Стретт с племянницей – они-то самые главные гости – должны были прибыть из Лондона час или два тому назад. Это ведь для него она захотела что-то делать, и чтобы это началось сразу же. Мы будем видеться с ним часто, потому что он ей нравится; а я так рада – и она тоже будет рада, – что вам удастся с ним встретиться. – Милая дама, в связи со всем этим, была очень настойчива и прямо-таки неестественно оживлена. – Так что я всячески надеюсь… – Однако ее надежды растворились во всеохватном сиянии ее радостного оживления.

Деншер некоторое время размышлял над тем, что увидел, тем более что она, как ему представилось, дала ему понять больше, чем сказала.

– На что же вы надеетесь?

– Ну, на то, что вы останетесь.

– Вы имеете в виду – останусь после обеда?

Но он, как ему казалось, чувствовал, что Сюзан столько всего имеет в виду, что он вряд ли сможет сказать, где там конец и где начало.

– Ах, это? Это само собой. Так ведь у нас музыка будет: замечательные инструменты и песни, и не Тассо будут декламировать, как в путеводителях, кстати сказать. Она все это устроила сама… или, вообще-то, я. То есть Эудженио. А кроме того, вы тоже в этой картине.

– Ох – я?! – почти мрачно произнес Деншер, чуть ли не в самом деле протестуя.

– Вы будете благородным молодым человеком, который превосходит всех остальных и высоко держит голову и чашу с вином. И мы надеемся, что вы останетесь нам верны и что приехали вы не на какие-то никчемные несколько дней.

Деншер вдруг осознал, что при этом прикосновении его самые потаенные и не самые достойные реальности тревожно зашевелились в искусственном полусне, какой ему с трудом удалось навязать им в своем о них беспокойстве. Да как эти дамы, приятные во всех отношениях, путешествующие ради своего удовольствия и обитающие внутри картин в манере Веронезе, разговаривают с простыми, стесненными в средствах, работающими мужчинами, вынужденными беспрецедентно жертвовать своим временем и возможностями ради весьма незначительных обретений! Вещи, какие они считают само собою разумеющимися, и вечная убогость их объяснений! Не мог же он сказать им, как он старался работать, не мог объяснить, ради чего, отчасти, он переехал в съемные комнаты, а там обнаружил, практически впервые в своей жизни, что так потрясен, что утратил живость и целеустремленность: ведь такое сообщение создало бы у них ложное представление о причинах его нетерпеливости, если не об ее степени. Это сыграло бы свою роль, возможно, не прямо, но, безусловно, лишь добавив тяжести от ожидаемых от него поступков, той тяжести, какой эти минуты с миссис Стрингем все более и более обременяли его душу. Он сам навлек это на себя – это ожидание его поступков: дело сделано, и разговоры теперь бесполезны; снова и снова ледяное дыхание совершенного им носилось в воздухе. Ничего не поделаешь. Но он еще пытался барахтаться.