Ивлин Во - Возвращение в Брайдсхед

– Полагаете ли вы, что отношения моего брата с этим немцем носят порочный характер? – спросил меня Брайдсхед.

– Ни в коем случае. Просто двое бездомных под одной крышей.

– Вы говорите, он преступник?

– Я сказал «преступный тип». Содержался в военной тюрьме и с позором уволен с военной службы.

– И по мнению доктора, Себастьян убивает себя тем, что пьет?

– Ослабляет свой организм. У него нет ни белой горячки, ни цирроза.

– И он в здравом уме?

– Безусловно. Он нашел себе товарища, с которым ему нравится жить, ему приятно о нем заботиться. И место жительства нашел по своему вкусу.

– В таком случае он должен получать причитающиеся ему деньги, как вы предлагаете. У меня это не вызывает сомнений.

В каком-то смысле с Брайдсхедом было очень просто разговаривать. Ему всегда все было до безумия ясно, и решения его принимались быстро и легко.

– Вам не интересно было бы написать этот дом? – вдруг спросил он. – Один вид с фасада, другой – со стороны парка, потом еще вид главной лестницы и интерьер парадной гостиной? Четыре небольшие картины маслом. Наш отец хочет иметь их в Брайдсхеде на память об этом доме. Я не знаю ни одного живописца. А Джулия сказала, что вы специализируетесь на архитектурной живописи.

– Да, – сказал я. – Мне это было бы, конечно, очень интересно.

– Вы ведь знаете, его сносят? Наш отец продает его. Здесь собираются построить доходный дом. Название они намерены сохранить – как выяснилось, мы не вправе помешать этому.

– Как грустно.

– Разумеется, я тоже очень сожалею. Вы находите его ценным архитектурным произведением?

– Это один из красивейших особняков, какие я видел. Это несомненно.

– А я этого не чувствую. Мне он всегда представлялся довольно безобразным. Возможно, ваши картины покажут мне его с другой стороны.

Это был мой первый заказ; я должен был работать наперегонки с временем, так как подрядчики дожидались только подписания последних бумаг, чтобы приступить к сносу. Несмотря на это – или, быть может, именно поэтому, ибо мой главный порок в том, что я слишком долго не могу поставить точку и оторваться от уже законченного полотна, – эти четыре картины принадлежат к числу моих самых любимых, и их успех как у публики, так и у меня самого положил начало всей моей дальнейшей карьере.

Я начал с парадной гостиной, так как им не терпелось вывезти мебель, стоявшую там со дня постройки дома. Это была длинная симметричная комната в изысканном адамовском стиле с двумя великолепными окнами в нишах, выходящими на Грин-парк. В тот час, когда я приступил к работе, заливавший комнату свет заходящего солнца был пронизан нежно-зелеными отблесками свежей листвы за окном.

Я в карандаше разметил перспективу и аккуратно нанес все детали. Я медлил приниматься за краски, как медлит ныряльщик у самой воды: но вот я погрузился в божественную стихию, ушел с головой и испытал восторг и восхитительную легкость. Обычно я писал маслом медленно и тщательно – в тот день, и весь следующий день, и день, следующий за этим, я работал очень быстро. Действия мои были безошибочны. По окончании каждого куска я останавливался, трепеща, не решаясь начать следующий, точно игрок из страха, как бы удача вдруг не изменила и весь выигрыш не исчез без следа. Пятно за пятном, минута за минутой вещь оживала. Я не испытывал трудностей; прихотливая многоплановость света и цвета обернулась гармоническим единством; нужный оттенок отыскивался на моей палитре именно там, куда я за ним тянулся; каждый завершенный мазок кисти, казалось, был на этом месте от века.

– Можно мне побыть тут и посмотреть?

Я обернулся и увидел Корделию.

– Можно, – ответил я, – только не разговаривайте. – И сразу забыл о ней, не прерывая больше работы, покуда померкший свет солнца не принудил меня положить кисти.

– Замечательно, должно быть, уметь такое.

А я не помнил, что она здесь.

– Да.

Я все еще не мог оторваться от полотна, хотя солнце село и монохромные сумерки заливали комнату. Я снял картину с мольберта, поднес к окну, потом снова поставил и подсветил какую-то тень. И вдруг, ощутив бесконечную усталость в мозгу, в глазах, в спине и в руке, все отложил и повернулся к Корделии.

Ей было уже пятнадцать лет, и она очень вытянулась за эти полтора года. Она не обещала стать, как Джулия, красавицей Кватроченто, в ее лице уже теперь проглядывали брайдсхедовские черты – чуть длинноватый нос, чуть выступающие скулы. Она была в трауре по матери.