Ивлин Во - Возвращение в Брайдсхед

Однажды в ноябрьские сумерки мы с Джулией стояли у окна в гостиной и смотрели, как ветер хозяйничает в парке и оголяет ветви лип, срывая желтые листья, как гонит их, то взметая вверх, то кружа и раскидывая по цветникам и террасам, по светлым лужам и темной траве, то тут то там прижимая к стене или оконному стеклу одинокий трепещущий лист и оставляя их наконец у стены наметанными в большие мокрые груды.

– Весной мы их уже не увидим, – сказала Джулия. – А может, и вообще больше никогда…

– Один раз, давно, уезжая отсюда, я уже думал, что больше не вернусь.

– Может быть, через много лет, да только что останется от нас и что останется от всего этого?..

Позади нас в сумраке комнаты открылась и закрылась дверь. Уилкокс прошел в красном свете камина и почтительно остановился у окон в сером отблеске угасшего дня.

– Телефонный звонок, ваша светлость, от леди Корделии.

– От леди Корделии! Откуда она звонила?

– Из Лондона, ваша светлость.

– Уилкокс, как чудесно! Она едет домой?

– Леди Корделия звонила уже по пути на вокзал и предполагает быть здесь после ужина.

– Я не видел ее двенадцать лет, – сказал я; я действительно последний раз виделся с нею в тот вечер, когда мы ездили вместе ужинать и она обмолвилась о своем желании стать монахиней; в тот вечер, когда я писал парадный интерьер Марчмейн-Хауса. – Она была обаятельная девочка.

– Она живет странной жизнью. Сначала этот монастырь; потом, когда там ничего не вышло, война в Испании. Я не видела ее с тех пор. Другие девушки, которые отправлялись с санитарным транспортом, после окончания войны вернулись, но она осталась, помогала людям добираться домой, работала в лагерях для военнопленных. Странная девушка. И знаешь, она выросла совсем некрасивой.

– Ей известно про нас?

– Да, она прислала мне чудесное письмо.

Больно было думать о том, что Корделия выросла «совсем некрасивой», что весь этот горячий запас любви тратится на инъекции и порошок против вшей. Когда она приехала, усталая с дороги, довольно дурно одетая, с поступью женщины, которая не заботится о производимом ею впечатлении, я нашел ее действительно некрасивой. Странно, думал я, как одни и те же составные части в разных сочетаниях образуют и Брайдсхеда, и Себастьяна, и Джулию, и ее. Что она их сестра, не вызывало сомнений, но в ней не было грации Себастьяна и Джулии, как не было серьезности Брайди. Она производила впечатление деловой и энергичной женщины, привыкшей к обстановке лагерей и перевязочных пунктов, насмотревшейся на простые и великие страдания и потому утратившей способность к более тонким удовольствиям. На вид ей было много больше ее двадцати шести лет, трудная жизнь огрубила ее; постоянная необходимость изъясняться на чужих языках привела к утрате нюансов родной речи; она сидела у огня, слегка расставив ноги, и когда она сказала: «Хорошо дома», это прозвучало для меня как урчание собаки, укладывающейся вечером на свою подстилку.

Таковы были впечатления первого получаса, обостренные контрастом с белой кожей и шелковистыми мерцающими волосами Джулии и с моими воспоминаниями о ней самой – девочке.

– Моя работа в Испании кончена, – сказала она. – Власти были отменно любезны, выразили благодарность за все, что я сделала, даже дали медаль и выставили меня вон. Но кажется, здесь тоже скоро будет сколько угодно такой же работы. – Потом она спросила: – Еще не поздно подняться к няне?

– Нет, она просиживает до глубокой ночи у своего приемника.

Втроем мы поднялись в бывшую детскую. Мы с Джулией бывали у няни Хокинс каждый день. Она и мой отец оказались единственными людьми, не подверженными никаким переменам, за все время, что я их помнил, ни тот ни другая не постарели и на час. Теперь небольшой радиоприемник прибавился к собранию ее простых удовольствий – к молитвеннику, «Книге пэров», аккуратно обернутой в серую бумагу для лучшей сохранности красного, с золотым тиснением, переплета, фотографиям и каникулярным сувенирам, разложенным на комоде. Когда мы сообщили ей, что собираемся с Джулией пожениться, она сказала: «Ну что ж, милочка, надеюсь, это все к лучшему», – ибо ее религия не позволяла ей сомневаться в правоте поступков Джулии.

Брайдсхед не был ее любимцем. Услышав весть о его помолвке, она заметила: «Долго же он собирался», – а когда ее поиски сведений о родне миссис Маспрэтт по страницам Дебретта оказались бесплодными, заключила: «Ну конечно, поймала она его».