Ивлин Во - Возвращение в Брайдсхед

– Мне кажется, мы не виделись много дней, – сказал я.

– Шесть часов, и вчера были вместе все время. У тебя усталый вид.

– День был кошмарный: толпы посетителей, критики, Кларенсы, обед у Марго и под занавес полчаса справедливого разноса в баре гомосексуалистов… Мне кажется, Селия знает про нас.

– Ну что ж. Должна же она была когда-нибудь узнать.

– По-моему, знает весь Лондон. Приятель, пригласивший меня в этот бар, только сутки как вернулся из-за границы и уже слышал.

– Пусть все провалятся.

– А Рекс?

– А Рекса просто нет, – ответила Джулия. – Он не существует.

Поезд нес и нес нас сквозь тьму; на столах побрякивали ножи и вилки; темные круги джина и вермута в стаканах вытягивались в овалы и снова сокращались в круги, послушные покачиванию вагона, касались губ и отступали опять, не выплескиваясь через край; весь трудный день остался позади. Джулия сняла шляпу, забросила ее в сетку у себя над головой и встряхнула черными, ночными волосами, издав легкий вздох облегчения, – то был вздох, предназначенный для подушки, для меркнущей золы в камине и для окна в спальной, распахнутого к звездам, и к шороху обнаженных деревьев.

– Замечательно, что вы опять с нами, Чарльз. Совсем как в прежние времена.

«Как в прежние времена?» – подумал я.

Рекс, которому было уже сорок лет, погрузнел, приобрел апоплексический румянец и утратил канадский акцент, зато говорил теперь, как все его друзья, громким, сиплым голосом; им словно приходилось постоянно напрягать связки, чтобы перекричать остальных; казалось, расставшись с молодостью, они не могли больше тратить время на то, чтобы говорить по очереди, слушать, отвечать; времени хватало разве только на смех – на гортанный безрадостный смешок, мелкую разменную монету доброй воли.

С полдюжины этих его друзей собралось теперь в Гобеленовом зале: политики, «молодые консерваторы», перевалившие за сорок, с залысинами и склонностью к гипертонии, один социалист из шахтеров, уже перенявший интеллигентный выговор, но сигары крошились у него на губах, а рука, державшая стакан, нехорошо дрожала; финансист, старше, чем остальные, и, судя по тому, как они с ним обращались, богаче; влюбленный фельетонист из газеты, единственный среди всех хранивший молчание и мрачно пожиравший глазами единственную среди них женщину; и сама эта женщина, отзывающаяся на имя Гризель, осведомленная и продувная особа, которую они все в глубине души, кажется, побаивались.

Побаивались они и Джулию, всем обществом, включая Гризель. Джулия поздоровалась и извинилась за то, что не была дома и не могла их встретить, и тон ее был таким, что они ненадолго притихли. После этого она увела меня, и мы сели у камина, а буря разговоров разразилась с новой силой и долго еще бушевала над нашими головами.

– Да он может хоть завтра на ней жениться и сделать ее королевой!

– В октябре у нас была такая возможность. Почему, объясните, мы не пустили итальянский флот на дно Средиземного моря? Почему не стерли Силезию с лица земли? Почему не высадились на Пантеллерии?

– Франко – это просто немецкий агент. Они вздумали поставить его у власти, чтобы обеспечить себя воздушными базами для бомбардировки Франции. Ну, как бы то ни было, этот номер у них не прошел.

– Монархия стала бы только крепче, чем когда-либо со времен Тюдоров. Народ его поддерживает.

– Пресса его поддерживает.

– Я его поддерживаю.

– И вообще кто сейчас обращает внимание на разводы? Старые девы, которым они в любом случае не угрожают?

– Если только он надумает вывести их шайку на чистую воду, они просто разбегутся и исчезнут, как… как…

– Почему мы не закрыли Канал? Почему не бомбили Рим?

– И не понадобилось бы. Одна решительная нота…

– Одно решительное выступление в парламенте…

– Одна маленькая демонстрация силы…

– Все равно, Франко не сегодня-завтра уберется обратно в Марокко. Мне говорил один человек, только что из Барселоны…

– …Один человек, только что из Форта Бельведер…

– …Один человек, только что из Палаццо ди Венециа…

– Нам только нужно показать им.

– Показать Болдуину…

– Показать Гитлеру…

– Показать их шайке…

– …не доживу до того, чтобы увидеть мою страну, родину Клайва и Нельсона…

– …мою страну, родину Хоукинса и Дрейка.

– …родину Пальмерстона…

– Будьте любезны, перестаньте, – сказала Гризель фельетонисту, который в порыве чувств пытался вывихнуть ей запястье. – Мне это не доставляет удовольствия.