Юзеф Крашевский - Король в Несвиже (сборник)

Поскольку панна Моника в действительности уже была, как выражался Павлук, «до бульона» раздета, князь вынужден был ждать её с нетерпением.

– Что же она, чёрт возьми, причёску себе делает для меня или что, пане коханку? – ворчал он.

После ожидания, которое казалось князю более долгим, чем в действительности было, прибежала Монисия, не только не причёсанная, но с ног до головы покрытая шалью.

– Что же ты сделала со своим пленником? – спросил воевода.

Девушка пожала плечами.

– Сидит, ваша светлость, – ответила она.

– Но, до ста тысяч… зайцев, пане коханку, – начал князь, – я дал слово, что всех арестантов выпускаю, а слово – вещь святая!

– Я ни о чём не знаю, – буркнула Моника, которой охраняемого в течении стольких дней наречёного не хотелось отпускать на свободу, чтобы не сбежал.

– Сидит! – повторил задумчивый князь. – Ну и я вышел, пане коханку, на лгуна!

– Всё-таки в тюрьме он не сидит, – отозвалась с софизмом Моника, – арестантом не был, только я его у себя, в моей комнате держала.

– Э! Шутница этакая! – рассмеялся воевода. – Как это вы, женщины, сейчас крутить умеете! Между тем нужно его отпустить. Слово Радзивилла, пане коханку, такая святая вещь, что когда сказано, лишь бы всё пропало, а держать нужно… ничего не поможет! Отпустить его, отпустить!

Моника молчала, надувшись. Она смотрела из-под насупленных бровей на князя.

– Это только народит сплетни! – начала она.

Воевода стоял и крутил толстыми пальцами, за пояс заложив руки.

– Князь приказал его отпусть, – добавила она, – ну, а если я не послушаю, не будет это вина князя, но моя.

Усмехнулся воевода и погрозил, однако, не сказал ничего.

Прошёлся по спальне, пару раз тяжко посопел и, увидев стоящую на пороге Монику, промурчал:

– Иди же спать… с бабами, пане коханку, не придёшь к согласию.

Девушка исчезла, а князь в те же минуты приступил к молитве; но Богу ведомо, как он шёл, потому что молитву собаки и медведи на куски разрывали.

Приключение несчастного Филиппа всё усложнялось.

Шерейко, видя, что его не выпустили, боясь, как бы ему его шутку и вмешательство не приняли в лоб, нетерпеливый, злой, отважился он на смелое действие.

Вечером он выискал себе Бельграма.

– Слушай, брат, – сказал он, – тебе ничего не будет, а я его деспотизма вынести не могу. Нужно несчастного Понятовского освободить и предотвратить, чтобы его князь не наказал за то, что зовут его так же, как короля. Я тебя прошу, – тут он его обнял, – иди к генералу Комажевскому и доверься ему с этим Понятовским.

– Хочешь этого?

– Хоть бы я не хотел, но вынужден, – отпарировал литвин, – ибо я его надоумил и взбудоражил. До сих пор всё идёт плавно; пусть же хоть маленькая финфа надымит под их носом.

Бельграм ещё стоял.

– Иди, – поддержал Шерейко, – нет времени, завтра вроде бы последний день.

Бельграму вовсе не было неприятным приняться за донос – пошёл.

Король сидел ещё в халате, окружённый своими близкими. Шыдловский, Комажевский, Бишевский, кс. Гавроньский потихоньку, смеясь, рассказывали всевозжные приключения этого дня, когда показался в дверях Бельграм и дал знак Комажевскому.

Отведя его в приёмную, в немногих словах паж поведал ему о Понятовском. Генерал наморщился и сконфузился, измерил глазами Бельграма, как бы говорил: «Чтоб тебя с твоим донесением!», кивнул головой и отправил его, возвращаясь в спальню. Он сам не знал, что делать с этим донесением.

Король многократно ему повторял и заклинал, чтобы ничего перед ним не скрывал. И теперь он, обеспокоенный выходом, преследовал его глазами. Комажевский дал знак, что имеет что-то ему сказать. Тут же король встал и подошёл к нему сбоку.

– Довольно неприятная ведомостишка, которую мы можем игнорировать, но я её вынужден принести наияснейшему пану. Короче говоря, вот что.

И он рассказал, что ему донёс Бельграм.

Несмотря на всю силу, какую имел над собой, король смутился и побледнел; не отвечая ничего, он задумался. Было видно, что эта вещь сильно и неприятно боднула его. Комажевский заметил, что король, как по привычке, когда что-нибудь его косалось, машинально поправил на голове волосы. Было это движения, может, от усатых предков безусому потомку, которое передал атавизм, а обычай перенёсл на парик.

– Да, игнорировать мы можем, – подтвердил король, – но, мой Комажевский, вероятно, ещё мудрей было бы не придавать этому значения, не стыдиться бедного омонима и принять его.

Комажевский молчал, не смея выступать с советом. Король минуту стоял.