Юзеф Крашевский - Король в Несвиже (сборник)

– Панна Моника, благодетельница моя, – воскликнул он, стуча по груди, – это клевета, я ни в какие заговоры не вдавался, ни о каких не знаю. Меня зовут Понятовский и с этого титула королю Понятовскому я хотел подать просьбу, пожалуй, за это меня виновным делают. Но я же шляхтич, никто мне этого запретить не может. Заключать в тюрьму меня никто не имеет права!

Монисия слушала грозно нахмуренная.

– Ваша милость думаете спорить с князем? Ты всё-таки слуга его. Князь, должно быть, узнал, что ты хотел без его позволения подавать просьбу, и справедливо приказал запереть вас. Король бы мог подумать, что он сам поместил здесь бедного смотрителя, дабы его величеству глаза этим выколоть, что имеет такую бедную родню.

Панна Моника начала вздыхать и отчаиваться очень естественно. Филипп, обычно мягкий и боязливый, на этот раз, видя все свои надежды утраченными, приведённый в отчаяние, бунтовал. Он бросился к дверям, желая силой оттуда выбраться, но панна приступила к дверям.

– Что ваша милость сделаешь наилучшего? – крикнула она. – Погубишь себя. А тогда тебя в кандалы закуют и в темницу отправят; сиди спокойно. Как только князь вернётся, я пойду просить его, если смогу добиться. Стучать в двери ничуть не поможет, хотя бы ты их выломал. Десять гайдуков стоят на охране и я слышала, как им приказ давали, если бы ты хотел вырваться и бунтовал, чтобы заковать тебя и отправить в башню.

В голове Филиппа закружилось. Он наслушался о немалом количестве дел князя воеводы, который не уважал ничего, когда ему кто думал сопротивляться. Что же он, бедолага, один, а хотя бы и с Шерейкой вдвоём мог против силы воеводы.

Представление просьбы было делом значительным, но теперь больше, чем она, интересовала его личная свобода, месть воеводы, вся сломанная будущность.

Моника, читающая в его лице, легко поняла, что он встревожился, и что теперь с ним может делать что хочет. Она ударила его слегка по плечу.

– Будь спокоен, – сказала она тихо, – только спрячься тут скромно и не делай шума, а я постараюсь, чтобы ничего плохого не произошло. Подачу просьбы выбей себе из головы, пересидеть можешь тут в моём покое, пока король не уедет; потом, я надеюсь, воевода окажется любезней и…

Она не докончила.

– Оставь это мне, – добавила она через мгновение. – Десятник, который с гайдуками стоит на страже при вас, мой знакомый из Бьялы ещё, я постараюсь, чтобы вашей милости не отказывали ни в чём, однако, сиди тихо, спокойно, нужно сдаться!

Говоря это, она кивнула головой Филиппу, постучала в двери, быстро молча выскользнула и сразу за ней упали замки, а Русин, попавшийся в ловушку, оказался там один, с головой, в которой запутанных мыслей не мог ещё привести в порядок.

Всю надежду он складывал на Шерейку. Шерейко должен был заметить, что Филиппа не стало, и догадаться, что его заперли; он один мог его спасти. Он не сомневался, что добрую волю ему не ограничат.

Удручённый и грустный, он бросился на стул, облакатился обеими руками о стол и остался так, погружённый в чёрные мысли, не ведая уже ни какой час протекал, ни что делалось вокруг. За дверями голоса гайдуков, охраняющих его, звучали как-то странно не по-мужски…

Сразу за Малевом в поле начинался приём короля с той весьма деликатно продуманной фигли, которая хотела urbi et orbi [16]показать, что король сарматов, наследник Храбрых и Кривоустых, не мог на коня сесть… Станиславу Августу не годилось даже показать травмы и горя… это унижение. На тракте стояли верховые лошади для кортежа наисветлейшего пана и отдельно, под золотистым седлом, Палмир, для короля. Конюшие Божецкий и Каминский привели коня и были вынуждены остановить карету.

Король смеялся, но побледнел; он понял, что этот конь, на которого он сесть не мог, должен был свидетельствовать о его изнеженности и немощи.

Шидловский, Комажевский, Бишевский и почти весь двор вышли из карет, садясь на верховых лошадей, так, что король с кс. епископом и духовными практически один остался в карете.

Доктор Боэклер поспешил ему на выручку, беря на себя то, что он не мог позволить, ради состояния здоровья наисветлейшего пана, этой конной поездки. Таким образом, разыгралась маленькая сцена на глазах радзивилловских конюших – король вроде бы настаивал, Боэклер не допускал, остальной двор, естественно, был на стороне доктора, так, что наияснейший пан непреднамеренно должен был ехать дальше в карете. Честь спасена, но это первое впечатление радзивилловского приёма было горьким…