Альфред Теннисон - Королевские идиллии

Ее привязанность их всех сгубила.

Так вот, ту – первую – все звали «Слава»,

Вторую же – о мама, как ты можешь

Держать меня у юбки! – звали «Трусость».

Мужчина я и жду мужского дела.

За ланью следовать? Нет! За Христом,

За Королем идти и честно жить,

Стоять за правду и разить неправду —

Не для того ль рожден я?»

Мать в ответ:

«Сынок, любимый, многие Артура

Вовек считать не будут Королем,

Но стал в душе моей он государем

Еще тогда, когда была я юной

И царственную речь его слыхала.

Я в нем, как и он сам, не сомневаюсь,

И родственник мне близкий он… Но все же

Готов ли ты оставить беззаботность

И рисковать своею головой

Ради того, кто многими не признан?

Останься до поры, когда туман,

Окутавший рожденье государя,

Хотя б чуть-чуть рассеется. Останься!»

«Ни часа не останусь! – крикнул Гарет. —

Ты лучше уступи мне. Я готов

Пройти сквозь пламя ради Короля!

Не он ли пыль поверженного Рима

Из королевства вымел, сокрушил

Язычников, и людям дал свободу?

Так кто же как не он, который дал

Свободу нам, быть Королем достоин?»

Тут королева, видя, что никак

От цели сына отвратить не может,

И непреклонным остается он,

Сказала хитро: «Ты пройдешь сквозь пламя?

Гляди, чтоб дым тебе глаза не застил!

Ну что ж, иди, раз должен. Но молю

Пред тем, как ты попросишь Короля,

Чтобы возвел он в рыцари тебя,

Пройти одно всего лишь испытанье,

Коль любишь ты меня».

Воскликнул Гарет:

«Одно иль сотню, все равно уйду.

Быстрее же! Какое испытанье?»

Но не спеша ответствовала мать: [67]

«Ты, принц, обязан в замок Короля

Войти никем не узнанным и там

Наняться подавальщиком на кухню,

Где будешь ты, себя не называя,

Средь поварят и кухонной прислуги

Служить двенадцать месяцев и день».

Решила королева, что не сможет

Идти такой дорогой к славе Гарет,

Поскольку слишком горд он, чтоб снести

Все униженья кухонного рабства,

А значит, будет вынужден остаться

Здесь, вдалеке он лязганья оружья.

Немного помолчав, ответил Гарет:

«И раб свободен может быть душою!

Зато смогу увидеть я турниры.

Я – сын, ты – мать моя, а посему

Готов твоей я воле подчиниться.

Согласен я неузнанным служить

Средь поварят и кухонной прислуги

И никому себя не называть,

Пусть это будет даже сам Король!»

Еще на ночь одну остался Гарет.

С тоскою мать, предчувствуя разлуку,

Глядела на него, поражена,

Что сын настолько тверд в своем решенье,

Пока, разбуженный ревущим ветром,

Несущимся из тьмы ночной к рассвету,

Он не вскочил и не пустился в путь,

С собою прихватив двух верных слуг,

За ним ходивших с дня его рожденья.

Все трое словно пахари оделись

И взоры к югу обратили. Всюду

В листве над ними дивно пели птицы.

Холмы, еще сырые, зеленели

И вспыхивали множеством цветов,

Поскольку было это после Пасхи.

Когда они ступили на равнину,

Что простиралась перед Камелотом,

То вдалеке серебряную дымку

Рассвета увидали над холмом,

Поднявшимся меж лесом и полями.

Порою верхний город проступал,

Порою башни нижнего виднелись

Сквозь дымку, а порой внизу, на поле

Огромные ворота появлялись.

И вдруг исчез волшебный этот город.

И, поражен такою переменой,

Один из слуг взмолился: «Господин,

Дозвольте не идти нам дальше с вами.

Там – город чародеев. Королями

Волшебными построен он». Второй,

Как эхо, ему вторил: «Господин,

Слыхали мы от наших мудрецов,

Что не Король – король наш, что всего лишь

Подкидыш из Страны Волшебной он,

Которому язычников прогнать

При помощи волшбы и заклинаний

Помог великий Мерлин». И опять

Воскликнул первый: «Города там нет —

Лишь видимость одна!»

Со смехом Гарет

Ответил им, поклявшись в том, что много

В нем юных сил и чар в крови волшебных, —

И Мерлина он в случае чего

Легко утопит в Аравийском море.

Так он заставил их идти к воротам.

И не было ворот подобных этим.

Вверху босая на замковом камне,

Который был с волной бегущей схож,

Стояла Дева Озера [68]. Одежда

По ней текла струею водяной.

Прекрасными и сильными руками,

Простертыми крестом под всем карнизом,

Поддерживала Дева свод ворот,

И капли наземь с рук ее срывались.

В одной руке она держала меч,

В другой – курильницу (предметы эти

Побиты были бурями и ветром),

А на груди ее плескалась рыба.