Роберто Арльт - Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы

Получив ключи, с тем чтобы осмотреть квартиру, мы поспешно отправлялись по указанному адресу.

Я до сих пор помню упоительное чувство, охватывавшее меня, когда распахивались наконец двери. Мы врывались в комнаты, рыскали по этажам, высматривая добычу быстрыми хищными взглядами, прикидывая в уме ценность очередного трофея.

Мы обрывали провода, звонки и выключатели, вывинчивали лампочки и патроны, снимали люстры и абажуры; мы отвинчивали никелированные краны в ваннах и бронзовые — на кухнях и не забирали разве что рамы и двери, чтобы совсем уж не уподобиться носильщикам.

Волнение комком застревало в горле; мы работали в какой-то радостной горячке, с проворством цирковых униформистов, то смеясь, то вздрагивая, неизвестно отчего.

На месте вырванных с мясом люстр свисали обрывки проводов; пыльные полы были усыпаны обвалившейся штукатуркой; на кухне журчащие потоки извергались из водопроводных труб, словом — после нашего недолгого пребывания квартира нуждалась в дорогостоящем ремонте.

Затем мы сдавали ключи и спешили поскорее исчезнуть.

После операции мы всегда встречались у одного лавочника, торговавшего хозяйственными мелочами, вылитого Какасено, с круглым, как луна, лицом, обремененного возрастом, брюшком и рогами, так как было общеизвестно, с каким францисканским долготерпением сносит он измены своей жены.

Но что касалось дел, тут он был стреляный воробей. Придирчиво осмотрев товар, колченогий старикан взвешивал на руке мотки провода, проверял, не перегорели ли лампочки, копался в кранах и наконец, подведя безжалостный итог длительных сложных расчетов, предлагал в десять раз меньше того, что стоило, украденное на самом деле.

Если же мы начинали протестовать, добряк поднимал на нас свои бычьи глаза, круглое лицо озарялось лукавой улыбкой; дружески похлопывая по плечу, он с величайшей обходительностью подталкивал нас к дверям, и не успевали мы и рта раскрыть, как оказывались на улице с зажатыми в руке деньгами.

Но не думайте, что наши подвиги ограничивались пустыми домами. Кто мог сравниться с нами в ловкости рук!

Мы не спускали зорких глаз с чужой собственности. Наши пальцы обладали феноменальным проворством, а взгляд был острым, как у хищной птицы. Без излишней суеты, но со стремительностью кречета, падающего на невинную голубку, набрасывались мы на то, что нам отнюдь не принадлежало.

Случалось нам увидеть в кафе прибор или сахарницу, забытую на столе рассеянным официантом, мы прихватывали и то и другое; будь то кухня или иное укромное место, нам всегда удавалось высмотреть что-нибудь, не лишнее для пользы общего дела.

Мы не гнушались чашками и тарелками, ножами и биллиардными шарами, и я прекрасно помню, как однажды дождливым вечером в одном весьма модном кафе Энрике ловко увел пальто, а на другой день я — трость с позолоченным набалдашником.

Блуждающий взор широко раскрытых глаз примечал добычу, и, стоило ей появиться, мы были тут как тут — улыбающиеся, небрежные, развязные, — с пытливым взглядом и всегда наготове, чтобы не дать маху, как какие-нибудь воры-самоучки.

Повсюду мы работали одинаково чисто, и надо было видеть, как легко обводили мы вокруг пальца скучающих за стойкой приказчиков.

Под тем или иным предлогом — скажем, чтобы уточнить цену, — Энрике заманивал такого молодца к выходящей на улицу витрине, а я, пользуясь отсутствием публики, быстро опустошал прилавок, набивая карманы коробками карандашей, изящными чернильницами, а как-то раз нам даже удалось очистить кассу, где не было сигнального звонка, и оружейную лавку, в которой мы взяли дюжину перочинных ножей с позолоченными лезвиями и перламутровой ручкой.

Если за день нам так ничего и не подвертывалось, мы ходили понурые, сетуя на собственную нерасторопность и утратив веру в будущее.

И только когда представлялась возможность отыграться, наше настроение резко менялось.

Но когда дело процветало, и в наших карманах вместо мелочи заводились полновесные песо, мы поджидали дождливый вечер и брали такси. Какое наслаждение было мчаться под струями дождя по городским улицам! Развалясь на мягком сиденье, мы закуривали и, глядя на спешащих прохожих, представляли, что живем не здесь, а где-нибудь в Париже или в туманном Лондоне. Мы ехали молча, и снисходительная улыбка играла на наших губах.

Потом в дорогой кондитерской мы пили шоколад и наконец, пресытившись, возвращались вечерним поездом полные сил, которые вливались в разнеженное тело вместе с железным грохотом стремительного мира, кричавшего нам: «Вперед! Вперед! Вперед!»