Рэй Брэдбери - Гринтаун. Мишурный город

Кричу: Вот черт!

И снова засыпаю я —

Очередной несостоявшийся Иисус.

Спросил я у мамы: Что на мансарде гнездится?

Скорее живое, чем мертвое Нечто таится.

Когда черная ночь сгущает там тьму,

Всякая нечисть затевает возню-кутерьму.

Словно капля отчаянья или лопатою – прах,

Словно похоти вспышка или пригоршней —

страх.

Мне словами не выразить, но высказать —

невтерпеж:

Это – не то паучий след, то ли мушиный

свербеж.

Это снежное сито, хоть в воздухе снег не

кружится.

Хоть света не видно, но тень собралася ложиться.

Это уголь в лотке шебуршит, это балки

скрипучие,

Это дышат кроты и крыльями хлопают мыши

летучие.

Это – насаженных на вертел мечтаний

невыносимые муки,

Я могу лишь сказать, что Некое Нечто издает эти

звуки.

Это звук издает курганов могильных рытье,

Это лес – из воска свечей погребальных литье.

Это выкорм ночного кошмара, разрешение от

слезного бремени,

Это призрак бродячий вернулся из странствий по

времени.

Ветру бездомному запрещено просачиваться

между нами,

Но Некое Нечто нависло, как сгусток, над

нашими снами.

Паутина оборвана и мумия в саван обернута,

Вместо рассвета солнце угасло – все тьмою

подернуто.

Войны старые ткут на челночных станках,

Гобеленные рати обуял древний страх.

Слышишь, знамена полощутся? Осмелишься

посмотреть?

Хочешь, чтобы я этому Нечто имя присвоила?!

Знай же, Нечто, там наверху – это…

Мансарда, где зеленеет лужайка, – мирок между

двумя мирами,

Царством погоды-непогоды и царством

плоти-крови и мечтаний.

Задумал зодчий подчинить бег времени неслышный

Ритмам поспокойнее, чем те, что бьются

на улице-реке

Иль на газоне, испещренном собачьими следами.

Здесь давешнее утро разверзает зев,

Когда еще не родились кончина и утрата,

А запечатанный в утробе страх запнулся,

Чтоб выползти, шипя, в другое лето.

Садовник жил когда-то здесь…

Мой дед задумал завести на крыше

Травяное море под стеклянной кровлей…

Приватную лужайку, где каждая травинка —

стрелка,

Секундная, минутная и часовая, горящая на

солнце,

Куда придут мальчишки и собачки резвиться

и озорничать,

С улыбкой.

А живность заурядная тем временем передвигаться

Будет взад-вперед по оживленным улицам внизу.

Вот вечерами поздними иль в полдень

Дед поднимался поиграть в крокет,

Вышагивал между воротцами,

Постукивая разноцветными шарами

И запуская их кометами

Под нашим скрытым небосводом.

На лужайке-мансарде с мастерством

Фанатичным убивал он играючи злую судьбу.

Играя над верхушками деревьев, он, предвкушая

Удовольствие, ставил цели благородные себе.

Чихает смерть? Закупорить затычкой!

А как нагрянет зло, он вызов принимал,

И брался за крокет, сжимая молоток.

Довольно стукать по шарам в потемках,

При свете дня, со свежим взглядом

По солнцу-шару надо бить

Чтоб закружилось пламя

И проиграло Деду —

Чемпиону из чемпионов,

Который вышиб зло из города.

Я вспоминаю другие годы и часы,

Когда просел и пожелтел возвышенный газон,

И, вытеснив цветы, в нем поселились сорняки.

Игры продолжались, пока не минуло мне десять.

Вернувшись, смерть прихватила помрачнее

инвентарь

И победила, с Дедом заиграв по старым,

жестким правилам.

Под июньским полуденным солнцем

В разгар игры крокет прервался.

Мы схоронили Старика, шары, воротца, молотки

На той возвышенной лужайке.

Сколько лет пролетело.

Теперь мы редко навещаем мансардный луг,

Где нужен плуг, чтоб отыскать сокровище его

костей

Или найти старинные забавы, что развлекают

мальчиков на воздухе.

Я знаю лишь, в такие дни

Я слышу его быстрый бег над кронами деревьев,

Откуда дух его рассказывает мне о смысле жизни

С мансарды, где лужайка зеленеет.

Могильщик постарел почти. Но нет,

Он мой ровесник. Только кажется мне старшим

близнецом,

Ибо грех его, по разуменью моему, в рытье

могил. Или – что хуже,

В том, что к погребеньям равнодушен он.

Смерть не занимает его мысли. Он гордится тем,

что служит ей.

Он шляпу ветхую напяливает набекрень,