Сомерсет Моэм - Бремя страстей человеческих

– Неужели тебе нечего мне сказать?

Она вздрогнула и покраснела.

– Да, видно, тебе пришлось несладко, – сказала она. – Мне ужасно жаль…

Она как будто хотела сказать что-то еще, но замолчала, и Филип опять стал ждать. Наконец Нора выдавила из себя через силу:

– Я помолвлена с мистером Кингсфордом.

– Почему ты мне сразу не сказала? – закричал Филип. – Зачем тебе нужно было, чтобы я перед тобой унижался?

– Прости, но я не могла тебя прервать… Я познакомилась с ним вскоре после того, как ты… – она с трудом подыскивала слова, которые его не обидят, – сказал мне, что твоя приятельница вернулась. Некоторое время я очень страдала, а он был ко мне удивительно внимателен. Он знал, что кто-то причинил мне ужасную боль – конечно, и не подозревая, что это был ты, – один только Бог ведает, что бы я одна стала делать! И вдруг я почувствовала, что не могу без конца работать, работать, только работать; я так устала и так плохо себя чувствовала. Я рассказала ему о муже. Он предложил мне денег, чтобы я могла получить развод, если я соглашусь сразу же потом выйти за него замуж. У него приличная служба, и мне, если я захочу, не придется больше работать. Он так хорошо ко мне относится и так хочет, чтобы мне полегче жилось. Я была страшно тронута. А теперь и я очень, очень к нему привязалась.

– Значит, ты уже получила развод?

– Да, расторжение брака оформлено. Оно вступит в силу в июле, и тогда мы сразу же поженимся.

Филип долго молчал.

– Обидно, что я вел себя, как последний дурак, – пробормотал он, вспоминая свою длинную унизительную исповедь. Нора поглядела на него с любопытством.

– Но ты ведь никогда, в сущности, меня не любил, – сказала она.

– А ты думаешь это приятно – любить?

Но, как всегда, он быстро овладел собой и, встав, протянул ей руку.

– Надеюсь, ты будешь счастлива. Наверно, тебе повезло.

Она поглядела на него с какой-то грустью и долго не выпускала его руки.

– Ты придешь еще, да? – спросила она.

– Нет, – покачал головой Филип. – Я буду слишком завидовать твоему счастью.

Он медленно вышел из дома. В конце концов Нора была права, сказав, что он никогда ее не любил. Филип был обескуражен, больше того, раздосадован, но самолюбие его было затронуто куда больше, чем сердце. Он от себя этого не скрывал. Постепенно до него дошло, что боги сыграли с ним знатную шутку, и он невесело усмехнулся. Человека не очень-то тешит способность смеяться над собственной глупостью.

В течение следующих трех месяцев Филип изучал науки, с которыми он был еще незнаком. Беспорядочная толпа людей, поступивших в медицинский институт почти два года назад, заметно поредела: кое-кто ушел, выяснив, что экзамены сдавать куда труднее, чем казалось; других забрали домой родители, которые испугались дороговизны жизни в Лондоне; третьи просто решили переменить профессию.

Один знакомый Филипу юноша изобрел остроумный способ зарабатывать деньги: он покупал различные вещи на распродажах и закладывал их в ломбард; однако вскоре он счел еще более выгодным закладывать вещи, купленные в кредит; в больнице поднялась суматоха когда его имя появилось в уголовной хронике. Дело отложили; расстроенный отец дал поручительство, и молодой человек отправился на море «нести бремя белого человека». Голова другого юнца из провинции закружилась в вихре столичной жизни: он пропадал в барах и мюзик-холлах, среди завсегдатаев скачек, «жучков» и тренеров; в конце концов он стал помощником букмекера. Филип как-то раз встретил его в баре возле Пикадилли-сэркус – на нем были пальто в талию и коричневая шляпа с широкими ровными полями. Третий студент, у которого был голос и дар имитации – он пользовался успехом на студенческих вечерах в институте, подражая знаменитым комикам, – променял больницу на опереточный хор. Еще один студент – его судьба заинтересовала Филипа, потому что неотесанный вид и манера выражаться одними междометиями не предполагали в нем душевных глубин, – вдруг почувствовал, что задыхается в городе. Задавленный каменными стенами Лондона, он стал чахнуть; душа, которой он в себе не подозревал, забилась, как зажатый в кулаке воробышек, – он судорожно глотает воздух и не может унять перепуганное сердце; его угнетала тоска по бескрайнему небу и открытым, безлюдным просторам, среди которых прошло его детство; в один прекрасный день он вышел в перерыве между лекциями, не сказав никому ни слова, и больше не вернулся; друзья потом узнали, что он бросил медицину и работает на ферме.