Сомерсет Моэм - Бремя страстей человеческих

– Теперь засните, а я приведу старика, как только он кончит обход.

Филипу показалось, что прошло несколько часов, прежде чем Гриффитс появился снова. Голова у Филипа раскалывалась, отчаянно ныли руки и ноги, он готов был расплакаться. Наконец в дверь постучали и явился Гриффитс – здоровый, сильный и веселый.

– Вот и доктор Дикон, – сказал он.

Врач подошел к постели – это был немолодой, спокойный человек, – Филип видел его в больнице. Он задал несколько вопросов, быстро осмотрел больного и поставил диагноз.

– Ну, а вы что скажете? – с улыбкой спросил он Гриффитса.

– Грипп.

– Совершенно верно.

Доктор Дикон оглядел убогую меблированную комнату.

– А вы не хотите лечь в больницу? Вас поместят в отдельную палату, и за вами будет лучший уход, чем тут.

– Я предпочитаю полежать дома, – сказал Филип.

Ему не хотелось трогаться с места, к тому же он всегда чувствовал себя стесненно в новой обстановке. Ему неприятно было, что вокруг него станут хлопотать сестры, и его пугала унылая чистота больницы.

– Я за ним поухаживаю, – сразу же вызвался Гриффитс.

– Что ж, хорошо.

Он выписал рецепт, сказал, как принимать лекарство, и ушел.

– Ну, теперь извольте слушаться, – сказал Гриффитс. – Я ваша дневная и ночная сиделка.

– Это очень мило с вашей стороны, но мне, право же, ничего не нужно, – сказал Филип.

Гриффитс положил руку ему на лоб. Это была крупная прохладная сухая рука, Филипу было приятно ее прикосновение.

– Я только схожу в нашу больничную аптеку и сразу же вернусь.

Немного спустя он принес лекарство и дал Филипу. Потом поднялся наверх за своими книгами.

– Вам не помешает, если я буду заниматься у вас в гостиной? – спросил он, вернувшись. – Я оставлю дверь открытой, и вы сможете меня позвать, если вам что-нибудь понадобится.

В сумерки, очнувшись от тяжелого забытья, Филип услышал в гостиной голоса. Какой-то приятель Гриффитса зашел его проведать.

– Послушай, ты ко мне сегодня вечером не приходи, – услышал он голос соседа.

Через несколько минут еще кто-то появился в гостиной и выразил удивление, застав Гриффитса в чужой квартире. Филип расслышал, как тот объясняет:

– Присматриваю тут за одним студентом второго курса, это его комната. Бедняга заболел гриппом. Вечером, старина, в карты играть не будем.

Когда Гриффитс остался один, Филип его окликнул.

– Послушайте, вы, кажется, откладываете из-за меня вашу вечеринку? – спросил он.

– Да вовсе не из-за вас. Мне надо подучить кое-что по хирургии.

– Не надо откладывать вечеринку. Ничего со мной не сделается. Вы обо мне не беспокойтесь.

– Ладно, ладно.

Филипу стало хуже. К ночи он начал бредить. Очнувшись под утро от беспокойного сна, он увидел, как Гриффитс встал с кресла, опустился на колени и рукой подкладывает в огонь уголь. Он был в халате, надетом Поверх пижамы.

– Что вы здесь делаете? – спросил Филип.

– Я вас разбудил? А ведь старался протопить камин как можно тише.

– Почему вы не спите? Который час?

– Около пяти Решил возле вас подежурить. Перенес сюда кресло, побоялся лечь на матраце: вы бы меня и пушками не разбудили, если бы вам что-нибудь понадобилось.

– Зря вы так обо мне хлопочете, – простонал Филип. – А что, если вы заразитесь?

– Тогда вы поухаживаете за мной, старина, – сказал Гриффитс, заливаясь смехом.

Утром Гриффитс поднял штору. После ночного дежурства он выглядел бледным и утомленным, но настроение у него было отличное.

– Теперь я вас умою, – весело сказал он Филипу.

– Я могу умыться сам, – сказал сконфуженный Филип.

– Чепуха. Если бы вы лежали в больнице, вас умывала бы сиделка, а чем я хуже сиделки?

Филип был слишком слаб, чтобы сопротивляться, – он позволил Гриффитсу обтереть ему лицо, руки, ноги, грудь и спину. Тот делал это с милой заботливостью, не переставая добродушно болтать; потом он переменил ему простыню – совсем как это делают в больнице, – взбил подушку и поправил одеяло.

– Видела бы меня сейчас сестра Артур! – сказал он. – Вот бы ахнула… Дикон придет проведать вас утром.

– Не понимаю, отчего вы со мной так возитесь, – сказал Филип.

– Для меня это хорошая практика. Так интересно иметь своего пациента.

Гриффитс подал ему завтрак, а потом пошел одеться и поесть. Около десяти часов он вернулся с гроздью винограда и букетиком цветов.

– Вы необычайно добры, – сказал ему Филип.

Он провалялся в постели пять дней.

Нора и Гриффитс ухаживали за ним поочередно. Хотя Гриффитс был ровесником Филипа, он усвоил по отношению к нему шутливый отеческий тон. Он был заботлив, ласков и умел ободрить больного; но самым большим его достоинством было здоровье, которым, казалось, он наделял каждого, кто с ним соприкасался. Филип не помнил материнской ласки, и у него не было сестер, его никто не баловал в детстве, поэтому его особенно трогала женственная мягкость этого большого и сильного парня. Он стал поправляться. Теперь Гриффитс сидел праздно в его комнате и занимал его забавными рассказами о своих любовных похождениях. Гриффитс любил поволочиться, у него бывало по три, по четыре любовных приключения сразу, и его повесть об уловках, к которым приходилось прибегать во избежание скандала, можно было слушать, не уставая. У него был дар окружать все, что с ним происходило, романтическим ореолом. Обремененный долгами, заложив все свои хоть сколько-нибудь ценные пожитки, он умел оставаться веселым, щедрым и расточительным. Он был по натуре искателем приключений. Ему нравились люди сомнительных профессий, с темным прошлым, а его знакомства с подонками общества – завсегдатаями лондонских кабачков – были необычайно обширны. Женщины легкого поведения относились к нему по-дружески, делились с ним своими горестями, радостями и невзгодами; шулера, зная о его безденежье, угощали его обедом и одалживали пятифунтовые ассигнации. Он не раз проваливался на экзаменах, но бодро переносил свои неудачи и так мило умел выслушивать родительские назидания, что его отец – врач, практиковавший в Лидсе, – не мог рассердиться на сына всерьез.