Луи Куперус: О старых людях, о том, что проходит мимо

– Боже мой, Боже… неужели и я доживу до таких лет? И буду стар, как эти двое? Неужели и я буду так же, как те двое, медленно сохнуть и увядать, постепенно умирать и продолжать жить с этим гложущим душу страхом, в муках одиночества, муках, в которых не могу признаться никому… никому… даже Стейну… потому что не хочу осуждать… потому что не могу осуждать… потому что Элли по-своему права… потому что она живет тем, что делает… потому что она зачахла бы, если бы навсегда осталась со мной, с человеком, рядом с которым чувствует себя бесполезной… живущей бесцельно… бесцельно…

О боже, нет… нет… не дай Бог дожить до старости, лучше умереть молодым, умереть молодым и не ощущать, как этот Страх все больше и больше давит на твою маленькую, суетную, испуганную детскую душу… и не замечать каждый год, что страх гложет душу все сильнее и сильнее, точно зверь, готовый сожрать ее до конца, и не прислушиваться годами, годами к этому плачу мучительного одиночества внутри себя, в котором никому не признаться, даже самой Элли – если она вернется, – потому что, если она вернется, Лот с улыбкой на лице примется уверять, что понимает ее устремления, и уважает, и одобряет, и восхищается ими! Сейчас его обступает одиночество; отец уехал, Стейн уехал, Элли находится далеко, в обстановке, в которой он не может ее себе представить, даже читая ее письма; в обстановке трагедии и ужаса, столь ужасной трагедии, что он то и дело задается вопросом: справится ли она? Надолго ли у нее хватит сил? Эти госпитали… грохот боев… страдания раненых, изуродованных людей… их крики… кровь… способна ли она, видя и слыша такое, посвятить себя этому служению?!

Когда он читал ее в спешке написанные письма, перед ним вставали эти картины, точно видение, настолько кошмарное, что Элли он там не видел… ее черты размывались настолько, что он не узнавал ее, подобно тому, как едва узнал ее на фотографии, которую она прислала и на которой он в испуге долго искал свою жену среди других медсестер Красного Креста… Нет, здесь она не была похожа ни на него, ни на maman Отилию: здесь она была сама собой, другой, совсем другой… Энергия ее жесткого и сосредоточенного взгляда, желание, стремление – быть может, преодолеть границу, которую видит перед собой? О… она, возможно, еще вернется… усталая… чтобы отоспаться в его объятиях… Имеет ли он право ради себя самого и ради нее… об этом мечтать… или он должен надеяться, что она сумеет все превозмочь и жить в соответствии с собственной жизненной линией? Трудно сказать… Но для него это была такая мука, жить вдали от нее, той, которую полюбил так крепко, как не думал, что вообще способен любить… Ему было одиноко, страшно одиноко… Что ему эти несколько приветливых, интеллигентных, артистичных знакомых в Неаполе, с которыми он временами беседовал и обедал в одной и той же ресторации… Кроме них нет и не будет ничего… ничего… если вдруг он доживет до девяноста трех, девяноста семи лет! О, как вибрирует вокруг него Страх, эта ночная мгла, что по мере его старения будет все холодеть и холодеть… О боже, нет, нет, умереть молодым, в расцвете юной, пусть и больной жизни; умереть молодым, молодым… Теперь рядом с ним нет даже его мамули! Она в Лондоне, вот последнее письмо; она в пылких выражениях жалуется, что Хью такой ловелас, все время бегает за девчонками, а ее оставляет одну, что иногда она видится с Джоном и Мери, но очень страдает, оттого что Хью ее в грош не ставит и приходит только просить денег! Это было первое письмо от нее, где она так пылко изливала свои чувства, не в силах сдержаться, потому что сильнее всего страдала от этого шипа ревности в сердце – ревности, что Хью развлекается с другими женщинами, с «девчонками», а про мать забывает! И Лот увидел, как она сидит весь вечер одна, грустная, в гостиничном номере, дожидаясь Хью, прожигающего жизнь с девчонками… Бедная мамуля… Может быть, уже близок момент, когда… Но пока Хью, которого она всю жизнь обожала, при ней, этот момент не наступит… пока не кончатся деньги… и только тогда, только тогда она вернется к нему, к Лоту… а если к этому времени вернется и Элли… то она будет ревновать к Элли!

Да, да, таким будет будущее. Он наверняка еще встретится с Элли… она обязательно вернется, усталая… и будет спать, будет отсыпаться после всего в его объятиях… И с матушкой он тоже еще встретится… старой, усталой, разорившейся… и она будет плакать… выплакивать свое горе в его объятиях… А он с ироничной улыбкой найдет для нее шутливое слово утешения… и дни будут идти и идти мимо… медленно, очень медленно… без кроваво-красного раскаяния и ненависти, без страстей и убийств, как они шли для тех двух древних-древних стариков… но наполненные молчаливым самобичеванием, молчаливой тоской и страданиями, молчаливыми горькими страданиями, о которых он никому не расскажет, и это будет его тайной… невинной, без намека на преступление и алую кровь, но такой мучительной, точно скрываемая ото всех раковая опухоль…