Луи Куперус - О старых людях, о том, что проходит мимо

– Франс, умер доктор Рулофс.

– Умер? – испугался Стейн.

Ина навострила уши и открыла как можно шире глаза. Вот уж действительно день, полный новостей, и хотя она так еще ничего и не разведала насчет Этого , зато узнала уйму всего другого: о скоропостижной смерти доктора, о приезде тетушки Терезы из Парижа, о том, что Хью Тревелли находится в Гааге, и почти о завещании господина Такмы – он наверняка назначил какую-то сумму тетушке Отилии, но насколько солидную? Да, это был поистине день новостей, и ее глаза забыли, что надо выглядеть усталыми, они сверкали, как у василиска, подстерегающего добычу… Между тем братья посоветовались со Стейном, как он считает лучше: сообщить maman о смерти Рулофса или скрыть? В комнате воцарилась тишина размышления, за окном вдруг закапало, хлынул сильнейший ливень, завыл ветер, небо почернело, в доме в печке за дверцей со слюдяным окошком горел огонек, освещая набежавшую мглу. Между тем Оно проходило мимо… и проходя, заглянуло в глаза Харольду, который почти зажмурился от боли. Харольд знал это с детства; Даан знал это несколько месяцев и потому приехал к брату в Голландию; там, наверху, рядом с Пожилой Дамой, которая тоже знала , сидели Стефания и Антон, догадывавшиеся, но в своем эгоизме не желавшие ничего знать, чтобы не волноваться; а внизу об этом знали также Адель и Стейн – из письма, разорванного на две, четыре, восемь частей, того, которое не успел разорвать господин Такма; в Париже это знала Тереза, собиравшаяся приехать в Гаагу, на Яве это знал мантри… Но никто не говорил об Этом – том, что проходит мимо, и Харольд с Дааном не знали, что Адель со Стейном тоже знают , и никто из них не знал, что Тереза в Париже знает , и Стейн с Аделью не знали, что обо всем знает мантри на Яве, и Даан, и Харольд с самого детства… Но Ина знала насчет мантри и знала, что что-то произошло, она ничего не знала насчет Адели и Стейна, и ей в голову не приходило, что они знали , они знали … Никто не говорил об Этом , и все же Призрак окружал их, и за ним тянулся, тянулся шлейф тумана… Ничего не знала и ни о чем не подозревала только Отилия Стейн, погруженная в грустные думы о своей собственной проходящей жизни – жизни красавицы Отилии, женщины-малышки, окруженной лаской, поклонением и пылкой любовью мужчин; а теперь она стала старухой и ненавидела своих трех мужей, но Стейна больше всех! И словно чувствуя, что она единственная была совершенно в стороне от ощущения Этого , Харольд взял ее за руку и сказал, повинуясь подсознательному импульсу:

– Да, Отилия… ты… Ты должна сообщить maman , что умер доктор Рулофс. Для нее это будет тяжелый удар, но мы не можем, не имеем права скрывать от нее все… А что господин Такма тоже умер… она скоро поймет сама.

От его тихого голоса всеобщее смятение и замешательство немного улеглись, и Отилия ответила:

– Харольд… если ты считаешь, что я сумею… то я готова пойти наверх… и попробовать сказать… но если мне не удастся… по ходу разговора… то не скажу… не скажу….

И она пошла наверх, невинная, как дитя: она ничего не знала . Она не знала, что ее мать более шестидесяти лет назад была соучастницей убийства, что старый глуховатый доктор помог скрыть преступление; она знала, что Такма – ее отец, но не знала, что он вместе с ее матерью убил отца ее братьев, отца ее сестры Терезы. Она пошла наверх, и как только зашла в комнату к maman, Стефания с Антоном встали, чтобы не утомлять Пожилую Даму чрезмерным количеством посетителей.

Впрочем, maman это не утомляло – беседы, а иногда и совместное молчание с «детьми», – если только они не приходили все разом. Она все еще была в восторге от встречи с детишками Лили Ван Вейли. Она рассказала про них Стефании и Антону, не зная, что это их крестники, ей об этом никто не сообщил; вообще-то она даже думала, что малышку Антуанетту зовут Отилия, и так ее и называла, но Стефания с Антоном понимали, о ком речь. Отилия Стейн осталась с матерью наедине. Она мало говорила, просто сидела рядом с матерью, державшей ее за руку… Ах, Отилии самой было грустно-грустно… в том пустом кресле, на которое смотрела Пожилая Дама, уже никогда не будет сидеть господин Такма… ее отец! Она любила его, как дочь. Она получила от него в наследство сто тысяч гульденов, но он никогда уже не вложит ей в руку, как часто это делал и за что она была ему так благодарна, сто гульденов. Казалось, Пожилая Дама догадалась о ходе мыслей дочери и сказала, бросив взгляд на стул: