Луи Куперус - О старых людях, о том, что проходит мимо

Танте Адель прекратила расспросы: она вспомнила восторженные письма, доставлявшие господину Такме столько радости, и подумала о том, насколько письма бывают обманчивы.

Элли разделась и легла в постель.

– Ну я пойду, – сказала Адель.

Но Элли взяла ее за руку, она была растрогана от встречи с этой женщиной, заменившей ей мать.

– Побудьте со мной… пока не пришла maman Отилия.

– Хорошо, детка, – сказала Адель, пытаясь понять, – но ты же расстроилась не потому, что часть наследства достанется maman Отилии? Она его дочка, понимаешь…

– Да, танте , я знаю… Нет, танте , честное слово, меня это совсем не огорчает. Я просто-напросто устала, очень устала… потому что все, что мы задумываем… оказывается совершенно бесполезным…

– Ах, деточка, – сказала танте Адель, слушая вполуха. – Я тоже так устала, никаких сил не осталось… Мне бы так хотелось… кое-что рассказать…

– Что?..

– Нет, девочка, не могу…

– В чем же дело?

– Нет, не могу… Пока еще не могу… может быть… когда-нибудь позже… Слышишь, звонок… Наверное, maman Отилия… Да, голос Стейна… пойду-ка я к ним…

Она оставила Элли одну, но была так расстроена, что по дороге опять разрыдалась.

– Элли очень устала, – сказала она Отилии, – легла поспать, пусть отдохнет…

Но Адель и сама была на грани нервного срыва. Она чувствовала, что ужасная тайна, которую она знала – как она думала – одна на всем свете, слишком тяжела для ее бесхитростной души, ей казалось, что тайна вот-вот раздавит ее. Ей во что бы то ни было надо с кем-то поделиться… И она сказала:

– Стейн… Стейн… пока Лот общается с матушкой, мне хотелось бы… с вами поговорить… если не возражаете…

– Разумеется, – ответил Стейн.

Они вышли из комнаты.

– Наверх? – спросил Стейн.

– Да, – сказала танте Адель. – В кабинет господина Такмы…Адель провела Стейна в кабинет; здесь было холодно, но она зажгла газовый рожок.

– Стейн, – сказала она. – Мне очень стыдно за то, что я сделала. Я хотела прибрать бумаги, здесь был такой беспорядок. На полу лежало… письмо, порванное письмо, последнее, которое господин Такма хотел разорвать… Не знаю, как так получилось… но я нечаянно… прочитала его. Теперь я отдала бы все на свете… за то, чтобы не знать, что в нем написано. Я не могу носить эту тайну в себе… одна… одна… Я схожу от нее с ума… мне страшно… Вот, смотрите, это письмо. Не знаю, правильно ли я поступаю… Может быть, было бы лучше… разорвать его… Ведь это и собирался сделать господин Такма…

И она передала Стейну четыре кусочка письма.

– Тогда давайте я его порву, – сказал Стейн, – не читая…

И уже взялся за листочки…

Но Адель остановила его.

– Я не могу носить в себе… одна… эту… даже сказать страшно… тайну! Нет-нет, прочитайте… умоляю… ради меня, Стейн… чтобы разделить со мной этот груз… Прочитайте!

Стейн прочитал.

В комнате стояла мертвая тишина, было по-зимнему холодно, только тихонько шипел газовый рожок. Из выцветших букв на желтом, полуистлевшем, разорванном на четыре части листе бумаге вставали призраки ненависти, страсти, безумия, ликования, безрассудной любви и раскаяния после кровавой ночи в гулких горах под грохот небесных потоков. Двое людей здесь, в комнате, не имели ко всему этому никакого отношения, но и они ощутили, как Это проходит мимо, едва не задевая их тела, их души, их жизни. И они содрогнулись, затрепетали, в ужасе посмотрели друг другу в глаза, они, совершенно чуждые Тому , что проходило мимо…

– Это ужасно, – сказал Стейн, – и никто, никто ничего не знает…

– Да, – сказала танте Адель, – об этом знаем только мы с вами…

Но Стейн был недоволен.

– Нам не следовало читать это письмо, – сказал он.

– Я сама не понимаю, как так получилось, – сказала танте Адель. – На меня что-то нашло… не знаю что. Я не так уж любопытна. Я подняла листки, чтобы разорвать их на мелкие кусочки. И половинки я и разорвала… на четвертинки…

Стейн, задумавшись, разорвал четыре части письма… еще раз пополам…

– Что вы делаете? – спросила танте Адель.

– Уничтожаю письмо, – сказал Стейн.

– А его не надо… Лоту…

– Нет… нет… – сказал Стейн. – Зачем оно Лоту? Вот и все!

И Стейн ссыпал мелкие клочки письма в корзину для бумаг.

Перед его глазами дрожали и клубились красно-блеклые страсти давних лет, но он видел комнату, по-зимнему безмолвную, которую навеки покинул ее хозяин; только тихонько шипел газовый рожок.