Ирвин Шоу - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

Йан Уодли, так и не уехавший в Мадрид, со стаканом в руке беседует с Элиотом Стейнхардтом и еще одним мужчиной, представительным, в темном костюме, с бронзовым загаром и шапкой седеющих волос. Крейгу он показался смутно знакомым. Как же его зовут? Сразу и не вспомнить. Уодли прямо-таки вываливался из смокинга, явно купленного в лучшие времена, когда сам владелец был куда стройнее. Он еще не был пьян, но раскраснелся и говорил слишком быстро. Элиот Стейнхардт вежливо слушает с легкой улыбкой на губах. Маленький, тощий человечек лет шестидесяти пяти, с узким лисьим лицом и ехидно-злобными глазками. Начиная с тридцатых он сумел снять десятка два фильмов, по сию пору считающихся шедеврами, и хотя современные критики пренебрежительно именовали его старомодным, он спокойно продолжал снимать один хит за другим, словно успех сделал его неуязвимым и он не боялся ни клеветы, ни смерти. Крейг любил его и почитал. Не будь Уодли, он наверняка подошел бы к Элиоту поздороваться. Ничего, время еще есть.

Мюррей Слоун, кинокритик, человек на удивление авангардных вкусов, переживающий самые сильные эмоции в темном зале, сидел на большом диване рядом с каким-то незнакомцем. Слоун, кругленький, красноватый от загара, улыбающийся человечек, беззаветно предан своей профессии. Однажды он рассказал Крейгу, как порвал со своей любовницей, подобранной на венецианском фестивале, только потому, что она недостаточно ценила талант Бюнюэля.

Что ж, умна английская красотка Корелли или нет, но зато, несомненно, права: на упадок Римской империи это не похоже. Приятный вечер в роскошно обставленной гостиной, все по высшему разряду, но, какая бы подковерная борьба здесь ни происходила, какие бы пороки ни скрывались за модной одеждой, все надежно спрятано. Любимые и нелюбимые, богатые и нищие соблюдают вечернее перемирие, амбиции и безысходность вежливо сосуществуют.

Как эта вечеринка отличается от прежних, голливудских, когда те, кто зарабатывал по пять тысяч в неделю, не приглашали в свои дома тех, кто имел несчастье получать меньше. Новое общество, словно феникс, возникшее из пепла старого.

Он заметил, что человек, говоривший с Уодли и Элиотом Стейнхардтом, посмотрел в его сторону, улыбнулся и, помахав рукой, двинулся навстречу. Крейг нерешительно улыбнулся в ответ, стараясь вспомнить, как же все-таки его зовут.

— Привет, Джесс! — воскликнул тот, протягивая руку.

— Здравствуй, Дэвид. Веришь, я тебя не узнал.

— Это из-за волос, — хмыкнул Дэвид. — Меня никто не узнает.

— Еще бы!

Дэвид Тейчмен был старым знакомым Крейга, еще с первого приезда в Голливуд. Тогда на его голове не было ни единого волоска.

— Это парик, — пояснил Дэвид, самодовольно приглаживая шевелюру. — С ним я помолодел на двадцать лет. Даже пошел по второму кругу с женщинами. Кстати… я недавно ужинал в Париже с твоей девушкой. Она и сказала мне, что ты здесь, а я пообещал ей тебя поискать. Сам я только утром прилетел и весь день играл в карты. Поздравляю, неплохой у тебя вкус! Приятельница твоя — высший класс.

— Спасибо, — поблагодарил Крейг. — Не возражаешь, когда люди любопытствуют, откуда у тебя внезапно появилась такая грива?

— Ничуть. Видишь ли, не так давно я перенес небольшую операцию на черепушке, и доктор оставил мне на память пару дырок. Не слишком удачный косметический эффект, скажу я тебе. Не расхаживать же мне, старику, в таком виде, пугая детей и юных девственниц. Студийные парикмахеры вылезли из кожи и сотворили мне лучший во всем Голливуде парик. Это единственная приличная вещь, которая вышла из чертовой студии за пять лет.

Вставные челюсти Дэвида Тейчмена громко негодующе клацнули, как всегда, когда разговор заходил о студии. Его вытеснили с президентского кресла больше года назад, но он по-прежнему говорил о ней как о своем личном владении. Он правил железной рукой более двадцати пяти лет, а избавиться от привычки властвовать было нелегко. Лысая голова, напоминавшая пушечное ядро, придавала ему внушительный вид, лицо было одновременно грубым и мясистым, то ли как у римского императора, то ли как у шкипера торгового судна, с обветренной круглый год кожей, словно он все время проводил либо с войсками на поле битвы, либо на палубе в штормы и бури. И голос соответствовал внешности — резкий, отрывистый, повелительный. Во времена расцвета его студия выпускала добрые, исполненные грустного юмора фильмы — еще один сюрприз в этом удивительном городе. Теперь же, в парике, он выглядел совершенно другим человеком, мягким и безвредным, да и голос, словно в дополнение к внешности, стал тихим и вкрадчивым.