Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Сто дней застали пана Николаса в доме нашего дальнего родственника, хозяина небольшого имения в Галиции. Как он добрался туда через еще не сложившую оружие Европу и что ему пришлось преодолеть по дороге, боюсь, мы не узнаем никогда. Все бумаги пана Николаса были уничтожены незадолго до его смерти. Но даже если среди них и было, как он утверждал, краткое описание его жизни, я совершенно уверен, что занимало оно не более чем пол-листа. Наш дальний родственник служил в австрийской армии и после битвы при Аустерлице вышел в отставку. В отличие от пана Николаса, скрывавшего свои награды, он любил демонстрировать почетную увольнительную грамоту, в которой был назван unschreckbar (бесстрашным) перед лицом врага. Ничего хорошего такой союз, казалось бы, не сулил, однако семейная легенда гласит, что эти двое отлично ладили в своем сельском уединении.

Когда пана Николаса спрашивали, не испытывал ли он во время Ста дней искушения вернуться во Францию и поступить на службу к своему обожаемому Императору, он обычно бормотал: «Ни денег, ни лошади, пешком далековато».

Поражение Наполеона и крах надежд на независимость дурно сказались на характере пана Николаса. По возвращении к себе в провинцию он сник. Впрочем, на то имелась и другая причина. Отец пана Николаса и моего деда по материнской линии умер рано. Они были еще совсем детьми. Их мать, в ту пору молодая, с очень приличным состоянием, снова вышла замуж за мужчину большого обаяния и добросердечного нрава, но без гроша в кармане. Он оказался любящим и заботливым отчимом, однако, как ни прискорбно, направляя образование мальчиков и формируя их характер мудрыми наставлениями, он сделал все, чтобы прибрать к рукам состояние семьи. Он покупал и продавал земли на свое имя и вкладывал капитал таким образом, чтобы скрыть имена истинных владельцев. В подобных затеях можно преуспеть, нужна только бездна обаяния, чтобы непрерывно пускать пыль в глаза собственной жене, и немного смелости, чтобы не принимать в расчет тщету общественного мнения. Решающий момент настал, когда в 1811 году по достижении совершеннолетия старший из братьев попросил ввести его в курс дел и выделить хотя бы часть наследства, чтобы начать самостоятельную жизнь. Тогда-то отчим и объявил в очень спокойной, но категоричной манере, что нет ни дел, ни наследства. Все состояние теперь принадлежало ему. Он, безусловно, сочувствовал молодому человеку, у которого сложилось ложное впечатление об истинном положении дел, но считал необходимым твердо стоять на своем. Последовали визиты старых друзей, появились добровольные посредники, готовые трястись по самым разбитым дорогами из самых отдаленных уголков трех провинций, и предводитель дворянства (неофициальный опекун сирот знатного происхождения) созвал собрание землевладельцев, «дабы доброжелательно прояснить возникшее между Х. и его пасынками недопонимание и предпринять необходимые меры для устранения оного». Делегация посетила Х., который угощал их превосходными винами, но пропускал мимо ушей их увещевания. Над предложением о разборе дела третейским судом он лишь посмеялся. При том что вся округа помнила, что четырнадцать лет тому назад, когда он женился на вдове, все его зримое достояние (помимо навыков общения) состояло из щегольской четверки лошадей и двух слуг, с которыми он объезжал окрестных помещиков; что касается средств, об их наличии можно было судить лишь по скромным карточным долгам, к выплате которых он относился с подчеркнутой щепетильностью. Но благодаря волшебной силе его упрямства и неизменной уверенности в себе, попадались и те, кто поговаривал меж собой, что, мол, «не все так просто». Тем не менее на его следующие именины (которые он обычно праздновал трехдневной охотой) из всех приглашенных явились лишь двое дальних соседей без всякого веса в обществе. Один был известен своей глупостью, другой же – человек очень набожный и честный – столь страстно любил пострелять, что, по собственному признанию, не смог бы отказаться от предложения поохотиться, будь оно хоть от самого дьявола. Х. принял это проявление общественного мнения с безмятежностью человека, совесть которого чиста. Его было не сломить. И все же это был человек глубоко чувствующий, и когда его жена открыто встала на сторону своих детей, он утратил свое прекрасное спокойствие, объявил свое сердце разбитым и, безутешный, выгнал ее из дома раньше, чем она успела собрать чемоданы.

Так началась тяжба – блистательно гнусная афера, которую посредством всяческого крючкотворства удалось растянуть на долгие годы. Другим это позволило проявить недюжинную доброту и сострадание. Двери соседских домов распахнулись для обездоленных. Ни юридической помощи, ни материальной поддержки в ведении дела просить не приходилось. В то же время Х. публично обливался слезами над неблагодарностью пасынков и слепою материнской любовью жены. Вместе с этим он проявил себя таким виртуозом в сокрытии финансовых документов (поговаривали даже, что он сжег изрядную часть исторически важных бумаг из семейного архива), что истцы вынуждены были пойти на компромисс и покончить с этим скандальным делом, пока не случилось чего похуже. В итоге от притязаний на все имущество пришлось отказаться, а в качестве отступного сошлись на двух деревеньках, названиями которых я не намерен обременять читателей. После столь нелепого и бесславного финала ни жене, ни пасынкам нечего было сказать человеку, явившему миру столь яркий пример своекорыстия, фундаментом которому послужили твердый характер, целеустремленность и усердие. Моя же прабабка, совершенно подорвав здоровье, скончалась пару лет спустя в Карлсбаде. Чувствуя себя под защитой судебного решения, узаконившего сей грабеж, Х. вновь обрел желанный покой и остался жить поживать у себя в усадьбе со всем комфортом и, судя по всему, в мире с собой. Любители охоты снова стали принимать его приглашения более или менее благосклонно. Без устали уверяя гостей, что не держит зла за дела минувшие, он во всеуслышание заявлял, что по-прежнему предан жене и пасынкам. Да, они хотели ободрать его как липку на склоне лет; но поскольку он решил защитить себя от разорения, как сделал бы любой на его месте, они обрекли его на тяготы одинокой старости. Однако его любовь выдержала даже такое коварство.