Трумен Капоте - Услышанные молитвы. Вспоминая Рождество

– Дорогой Бобби, – сказала она, обнимая дядюшку Б., – мы рановато приехали, но ты ведь знаешь, какая я пунктуальная – даже чересчур. – И она извинялась не зря, ведь гостей пригласили к полудню, а на часах не было еще и девяти утра.

Впрочем, все гости прибыли раньше времени – за исключением семьи Перка Макклауда, которые дважды за тридцать миль [80] 48 км. прокололи шину. Они так сердито топали ногами, особенно сам мистер Макклауд, что мы начали опасаться за фарфор. Родственники наши круглый год жили в глухих местечках, откуда выбраться было не так-то просто – на захолустных фермах, у далеких полустанков, на берегах рек и лесоповалах среди сосновых чащ. Их ранний приезд объяснялся очень просто: всем не терпелось поскорей собраться и попировать в теплом семейном кругу.

Некоторое время назад я получил письмо от одной из сестер Конклин, которая вышла замуж за капитана военно-морского флота и живет теперь в Сан-Диего. Она писала: «В это время года я часто тебя вспоминаю – наверное, из-за того случая, что произошел на очередном семейном празднике. Это было за несколько лет до смерти мисс Соук – может, в 1933-м? Господи, никогда не забуду тот День благодарения!»

К полудню в нашей гостиной яблоку было негде упасть; комната вся гудела от женской болтовни и благоухала женственными ароматами: от миссис Уилрайт пахло сиреневой водой, а от Аннабель Конклин – геранью после дождя. Табачный дым стелился по крыльцу – там, несмотря на буйство дождя, ветра и солнца, собрались почти все мужчины. Вообще-то запах табака был чужд обстановке; да, иной раз мисс Соук позволяла себе понюшку по секрету от домочадцев (неизвестно, кто ее научил – она отказывалась это обсуждать); сестры пришли бы в ужас, если бы узнали, да и дядюшка Б. тоже, ибо он решительно осуждал любые стимулирующие средства как с моральной, так и с медицинской точки зрения.

Ядреный дух сигар, терпкий аромат трубочного табака и навеянные ими мысли о черепаховой роскоши то и дело выманивали меня на крыльцо, хотя в гостиной мне нравилось больше. То была заслуга сестер Конклин, по очереди игравших на нашем расстроенном пианино – залихватски, талантливо и от души. В их репертуаре была, например, «Индейская песня любви», а также солдатская баллада 1918 года под названием «Не кради ты папиных медалей за отвагу» – жалобная песнь ребенка, который пытается устыдить пробравшегося в дом вора. Аннабель играла и пела; она была старшей из сестер и самой хорошенькой. Хотя, по правде говоря, выбрать из них самую хорошенькую было непростой задачей: они были как близняшки, только разного роста. На ум приходили яблочки, душистые и крепкие, сладкие, но с приятной сидровой кислинкой; их волосы, заплетенные в рыхлые косы, отливали синевой, точно бока холеного вороного скакуна. Когда они смеялись, губы, бровки и носы их принимали какую-то удивительную и презабавную форму. А лучше всего была их «приятная полнота», пожалуй, здесь это выражение как нельзя более к месту.

Именно тогда, слушая пение Аннабель – и влюбляясь в нее по уши, – я почувствовал появление Одда Гендерсона. Я говорю «почувствовал», так как увидел его я не сразу: сперва меня охватило предугадывание опасности, какое нередко спасает лесоруба от встречи с гремучей змеей или рысью.

Я обернулся. На пороге гостиной стоял Одд Гендерсон собственной персоной. Остальным он наверняка показался просто тощим чумазым мальчуганом двенадцати лет, который по случаю праздника попытался расчесать на пробор и пригладить непослушные волосы: они еще хранили влажные следы от гребешка. Но я словно увидел злого джинна, выпущенного из бутылки. Какой же я остолоп! Думал, он не явится! Дураку было ясно, что он придет назло, чтобы испортить мне праздник.

Впрочем, он тоже не сразу меня увидел: его внимание полностью захватила Аннабель, чьи крепкие пальцы выделывали акробатические этюды над рассохшимися клавишами пианино. Он наблюдал за ней с открытым ртом и прищурившись, как будто она не пела, а раздевалась на берегу местной речушки, собираясь в ней искупаться. На его глазах происходило нечто такое, что прежде лишь грезилось; уши Одда, и без того красные, стали пунцовыми. Завораживающее зрелище так пленило Гендерсона, что я умудрился протиснуться мимо него в коридор и метнуться в кухню.

– Пришел!

Моя подруга уже давно закончила работу: сегодня ей помогали две негритянки. Тем не менее она с самого утра пряталась в кухне – якобы чтобы запертая там Принцесса не скучала в одиночестве. На самом деле мисс Соук избегала любых сборищ, даже семейных, и по той же причине редко бывала в церкви, хотя во всем полагалась на Библию и ее Героя. Мисс Соук души не чаяла в детях и легко находила с ними общий язык, но сама сойти за ребенка уже не могла, а взрослой себя не считала; в компании взрослых она превращалась в неловкую девицу, молчаливую и сконфуженную. При этом сама мысль о праздниках приводила мою подругу в восторг; жаль, она не могла стать невидимкой и тайком побывать в гостиной – вот была бы радость!