Тове Дитлевсен - Детство

У Герды родился прелестный маленький мальчик, и, пока ее родители на работе, она гордо прохаживается с ним по улице. Ей всего семнадцать, а рожать прилично только в восемнадцать. Ее недолюбливают: ни внешним видом, ни поведением она не показывает, что жизнь ее пошла наперекосяк, и предлагаемую ей улицей жалость принимает снисходительно. Все возмущены ее отказом взять корзину с детской одеждой, которую собрала Ольгина мать. Вот Герда бойко вышагивает, а ведь родители содержат ее в том возрасте, когда это уже неприлично. Если бы на ее месте была ты, говорит моя мама, я бы тебя уже давно выгнала. Как бы мне хотелось держать в руках своего ребенка! Я сама буду его обеспечивать и придумаю для этого всё возможное. Ах, только бы до этого дошло. По вечерам, лежа в кровати, я представляю, как встречаю красивого и любезного молодого человека, которого самым вежливым образом прошу сделать мне большое одолжение. Я объясняю ему, что я невероятно сильно хочу ребенка, и прошу в этом помочь. Он соглашается, и я сжимаю зубы, закрываю глаза и притворяюсь, что это происходит не со мной, а с кем-то, до кого мне и дела нет. После этого я не желаю его снова видеть. Но ни на улице, ни во дворе мне не попадается такой молодой человек, и я записываю в своем альбоме, хранящемся сейчас на самом дне выдвижного ящика в буфете, такие стихи:

Не успела Бабуля остыть в земле, как отец «выписал» нас из национальной церкви. Так выразилась моя мама. Могилы у Бабули нет. Ее прах лежит в урне в крематории на Биспебьерг, и я не испытываю никаких эмоций, глядя на дурацкий горшок. Но я часто там бываю – так хочет мама. Каждый раз, когда мы туда приходим, она рыдает без остановки, и меня мучает совесть, когда она спрашивает: почему ты не плачешь? Ты ведь плакала на похоронах. Теперь, когда Эдвин от нас ушел, я постоянно провожу время с мамой, если я не в школе и не во дворе. Вместе мы ходим и в Народный дом, но танцевать с ней – приятного мало, потому что я на голову выше мамы и рядом с ней чувствую себя огромной и неуклюжей. Пока она кружится с каким-то господином, меня приглашает молодой человек. Со мной такого никогда не случалось, и я близка к отказу, потому что не знаю никаких движений – кроме тех, которым в гостиной меня учила мама, когда пребывала в хорошем настроении. Но молодой человек уже обвивает руки вокруг моей талии, а так как он хорошо двигается, у меня тоже получается. Он всё время молчит, и чтобы сказать хоть что-то, я спрашиваю, чем он занимается. Я работаю в посыльной службе, коротко отвечает он. Это как-то связано с послом – думаю я и решаю, что он дипломат. Безусловно, это поинтереснее, чем «стабильный мастер». Может быть, он захочет протанцевать со мной весь вечер или даже чуточку в меня влюбился. Мое сердце бьется быстрее, и я совсем немного склоняюсь к нему. Ночка, ночка, вот и вышли воры, напевает он под музыку мне на ухо. Внезапно он останавливается, усаживает меня рядом с моей мамой и исчезает навеки. А он симпатичный, говорит она. Вот бы он вернулся. Он дипломат, хвастаюсь я. Работает в посыльной службе. Ох, боже милостивый, смеется мама, ведь это всего лишь служба доставки!

Из национальной церкви мы вышли, так что у меня будет гражданская конфирмация. Я отличаюсь от всех девочек в нашем классе, которых наставляет пастор, но меня это не волнует, так как я больше не стараюсь быть на них похожей. По субботам, когда Виктор Корнелиус играет на радио по случаю субботних танцев, они по очереди ходят друг к другу в гости. Мальчиков тоже приглашают, и многие из моего класса уже с кем-то встречаются. У нас дома радио нет, и мне больше не доставляет радости сидеть в наушниках и слушать потрескивание детекторного приемника, собранного братом в школе. И даже если бы радио у нас было, мои родители вряд ли готовы устраивать субботние танцы в мою честь. Сейчас у меня экзамены, но мне всё равно, какие оценки я получу. Наверное, я всё-таки разочарована, что мне нельзя учиться в гимназии. Разрешили только одной девочке из нашего класса. Ее зовут Ингер Нёргор, и она такая же долговязая, как я. Она занята только учебой и получает «отлично» по всем предметам. Остальные поговаривают, что, продолжая учиться, она останется старой девой. Я никогда по-настоящему не разговаривала с ней, как и с кем-либо другим в школе. Я держала всё в себе, и иногда мне казалось, что я задыхаюсь. Я перестала по вечерам гулять вместе с Рут и Минной по Истедгаде, потому что их разговоры всё чаще сводились к одним непристойным шуткам, которые не всегда можно превратить в нежные ритмичные строки в моей душе, что становится всё более ранимой. С мамой я беседую только о пустяках – о нашем обеде или соседях снизу. Когда Эдвин съехал, отец совсем притих, и для него я всего лишь одна из тех, кому нужно «встать на ноги» – со всеми ужасными событиями, которые он подразумевает под этим выражением. Однажды, навещая брата, я с удивлением слышу от него, что Торвальд хочет со мной познакомиться. Эдвин рассказал ему, что я пишу стихи, и теперь спрашивает, можно ли его другу их прочесть. Ошеломленная, я говорю «нет», на что мой брат отвечает: Торвальд знает редактора в «Социалдемократен», который может напечатать мои стихи, если они окажутся достаточно хороши. Он произносит это, преодолевая сильный приступ кашля, – брат не переносит целлюлозного лака, с которым работает. В конце концов я поддаюсь и обещаю вернуться на следующий вечер со своим альбомом, чтобы показать его Торвальду. Он тоже работает подмастерьем у маляра, ему восемнадцать лет, и он не обручен. О последнем я справилась особо, так как уже начала мечтать о Торвальде как о том самом молодом человеке, который поймет всё почти без слов.