Тове Дитлевсен - Детство

Однажды брат предложил мне попробовать продать свои стихи какому-нибудь журналу, но я и поверить не могла, что за них захотят заплатить. Да это было и неважно – главное, чтобы кто-нибудь их напечатал, вот только с этим «кем-нибудь» мне никак не встретиться. Однажды, когда я стану взрослой, мои стихи, конечно, выйдут в настоящей книге, но что для этого предпринять, я не знала. А вот мой отец наверняка знал, но ему лучше ничего не рассказывать, ведь он считает, что девушка не может стать поэтом. Мне хватало и того, что я просто писала стихи, и я вовсе не спешила показать их миру, где они пока вызывали только смех и негодование.

Дядя Питер убил Бабулю. По крайней мере так считают мои родители и тетя Розалия. В сочельник он и тетя Агнете забрали ее к себе, за окном бушевал ужасный буран. Не меньше четверти часа они ждали трамвая, и при всем своем сказочном богатстве дядя Питер не предложил взять такси. Вечером у Бабули началось воспаление легких, и ее уложили спать на расстеленный диван в гостиной, которую протапливают только на Рождество. Представляешь себе, возмущалась моя мама, какая мерзкая сырость в комнате, где топят всего три дня в году. Там Бабуля пробыла все праздники, мы навещали ее все вместе, и она прекрасно знала, что умрет. Мы же в это не верили. Она лежала в белой ночной рубашке с высоким воротником, и ее маленькие руки, похожие на руки моей мамы, всё время беспокойно двигались по одеялу, словно понапрасну искали что-то очень важное. Теперь, когда на ней не было очков, стали хорошо заметны ее длинный и острый нос, синие и ясные глаза и строгая и непреклонная, когда она не улыбалась, линия запавшего рта. Бабуля беспрерывно говорила о своих похоронах и о пятистах кронах, утраченных из-за скандального банкротства «Ландмандсбанка». Мама и тетки от души смеялись и отвечали: у тебя будут великолепные похороны, милая мамочка, всему свое время. Думаю, только я и воспринимала ее всерьез. Ей было семьдесят шесть лет, и я считала, что ей недолго осталось. Вместе с ней мы единодушно выбрали песни и решили, что это будут «Церковный колокол не для столиц» и «Если ты руку на божий плуг положишь». Вторая песня не считалась похоронной, но нам с Бабулей она очень нравилась, и мы часто исполняли ее, когда я приходила в гости. За моим выбором таилось немного вредности. Отец ненавидел этот псалом больше других из-за строчки «если плач сковывает голос, вспомни об урожае золотом», которая, по его мнению, доказывала враждебность церкви к рабочим.

Мне бы очень хотелось самой написать псалом для Бабули, но ничего не выходило. Я пыталась много раз, но всегда получалось похоже на уже известные песнопения, так что, к сожалению, пришлось сдаться. На третий день сочельника случилось ужасное. Все три сестры сидели у кровати Бабули, в той же комнате был и дядя Питер, как вдруг раздался звонок, и, когда одна из кузин открыла дверь, на пороге в безобразном виде появился Бездонная Бочка и направился к постели больной. Тетя Розалия закрыла лицо руками и заплакала. Бездонная Бочка замахнулся на нее и закричал, что ей, черт подери, нужно поскорей убираться домой, иначе он пересчитает ей все кости. Дядя Питер, подавшись вперед, схватил пьяницу, а нас, детей, из гостиной выгнали. Стоял страшный шум, слышались крики женщины, и среди всего раздавался спокойный, властный голос Бабули, пытавшейся воззвать к достоинствам Бочки, если таковые у него еще сохранились. Вдруг всё стихло – позже мы узнали, что дядя Питер его вышвырнул. Раньше Бездонной Бочке никогда не дозволялось показываться в этом доме. То же самое творилось и на нашей улице: либо мужчины – большинство из них – пили, либо питали жгучую ненависть к тем, кто это делал. Бабуле стало хуже; доктор сказал, что она, скорее всего, уже не выберется, и мне запретили ее навещать. Мама проводила возле нее дни и ночи, возвращалась домой с покрасневшими глазами и приносила удручающие новости. Когда Бабуля умерла, Эдвина к ней пустили, а меня нет. Он сказал, что она выглядела как живая. Но на похороны я пошла. В церкви Суннбю я сидела рядом с мамой и тетей Розалией, и уже во время проповеди на меня напал истерический смех. Это было так ужасно, что пришлось прикрывать нос и рот платком в надежде, что все подумают: я, как и остальные, плачу. К счастью, по моим щекам текли слезы. Я была в ужасе от того, что не испытывала из-за утраты никаких чувств. Я очень любила Бабулю. Звучали псалмы, что выбрали мы с нею. Почему же я не могла скорбеть? После похорон прошло много времени, и мое одеяло заменили бабушкиным – единственной вещью, доставшейся маме в наследство. Когда однажды вечером я натянула его на себя, меня окутал особый бабулин запах чистого постельного белья, и я впервые заплакала и осознала произошедшее. Ох, Бабуля, ты больше никогда не услышишь моих песен. Ты больше никогда не намажешь для меня хлеб настоящим маслом, и всё, что ты забыла поведать мне о своей жизни, останется нерассказанным. И еще долго я каждую ночь засыпала в слезах, потому что запах из одеяла не выветривался.