Гор Видал - 1876

— Потому что… — Эмма запнулась.

— Потому что, — сказал Сэнфорд, — мы боялись, что вы будете против. Так… скоро… после…

— Да. Это слишком скоро после… — жестко сказал я. С одной стороны (к чему отрицать?), я рад, что Эмма спасла себя, а заодно и меня от бремени, которое грозило меня раздавить, и все же, с другой стороны, я не могу перестать думать о Дениз, которая умерла только три месяца тому назад. — Почему вы не могли подождать еще несколько месяцев?

— Из-за ребенка. Ему нужна мать, — сказал Сэнфорд. — А мне… — его маленький изящный рот неожиданно скривился в непроизвольной улыбке; мне она показалась по-девичьи кокетливой, — а мне нужна Эмма.

— Орхидеи, — сказал я бездумно. Но они меня не слышали. Они смотрели друг на друга.

— Мы сочли это правильным, папа. — Эмма перешла на французкую скороговорку, и Сэнфорд, наверное, нас не понимал. — Уильям хочет уехать. В Париж. Как можно скорее. С ребенком. Со мной. Разумеется, я не могла ехать с ним, не обвенчавшись. Поэтому на прошлой неделе мы спросили епископа… он был так любезен. И все устроил.

— Я не педант, но мне это кажется чересчур скоропалительным. И… оскорбительным для Дениз.

— Ты хочешь, чтобы я разрыдалась? — Глаза Эммы и впрямь наполнились слезами.

— Извини.

— Я думаю, что Дениз бы нас простила. Она любила нас обоих. Уильяма и меня. И тебя тоже, папа. Если бы ты был там, с нами, ты бы лучше понял мой шаг.

— Неважно. — Я заговорил по-английски. — Что ж, примите мои поздравления, Сэнфорд.

Мой зять вскочил на ноги.

— Слава… — кажется, закричал он, — всевышнему! — и бросился пожимать мою руку.

Я поцеловал Эмму. Она разрыдалась. Итак, в этот прелестный апрельский день мы наконец похоронили знаменитую княгиню д’Агрижентскую и присутствовали при accouchement миссис Сэнфорд-второй, которая на следующей неделе отбывает во Францию со своим супругом на борту его яхты.

Я остаюсь в доме — писать книгу и купаться в неслыханной роскоши. Впервые за много лет я свободен. Я чувствую себя как узник, приговоренный к пожизненному заключению, с которого неожиданно и необъяснимо спали тяжкие оковы.

Мы расстались сегодня утром. Мой зять крепко пожал мою руку и очень удивился, что мы с Эммой не обнялись. Эмма пристально на меня посмотрела, начала было что-то говорить, но замолчала. Села в поджидавший их экипаж. Для сэнфордских чемоданов потребовалось два фургона.

— Вы ведь скоро к нам приедете. Все договорено? — Счастье еще, что он не называет меня «папа».

— Да, я скоро приеду. Как только кончу книгу.

— Слава всевышнему.

Они уехали, а мы с дворецким стояли в серых, утренних сумерках; день обещал быть дождливым.

По натуре я не любопытен; я не читаю чужих писем, не подслушиваю. Так как я с легкостью умею представить худшее, мне не нужно о нем знать. Я избегаю признаний и ненавижу секреты. Я полагаю, что даже в жизни тех, кого любишь, есть некая темная сторона, и я не из тех, кто требует во что бы то ни стало выставлять ее на всеобщее обозрение.

Чем выше подъем, тем ниже падение. Да. Любая банальность — правдива; любая правда банальна. К несчастью, чтобы это понять, требуется целая жизнь; понимание приходит в конце.

Вчерашний вечер я провел с Джейми по его настоянию.

— Мне нужно общество, Чарли. Я ненавижу всех.

— Это нормально.

— Не дождусь, когда я уеду из этого города. Мне не повезло.

Мы обедали в крошечном французском ресторанчике позади «Стейнвэй-холла». Джейми не появляется там, где его могут узнать. Я втайне надеялся, что он позовет меня в китайскую пагоду; но, как большинство мизантропов, он отчаянно нуждается в обществе.

Он перестал бывать у Дельмонико, предпочитает заглядывать в неприметные заведения, где веселятся люди, и если ему суждено встретить там кого-то из нью-йоркской знати, то лишь только таких, как он, падших. Он представляется себе Люцифером: и все из-за школярской потасовки с юным мистером Мэем.

Мое перо медлит… останавливается. Зачем об этом писать? Зачем эта летопись? Отвечу: привычка. Превращать жизнь в слова — значит приручать эту жизнь, обращаться с нею по своему усмотрению, а не наоборот. Слова преобразуют и меняют грубую жизнь, позволяют вынести невыносимое. Итак, в конце, как и в начале, только Слово. Кажется, я начинаю писать максимы.

Джейми повел меня к мадам Рестел; в ее богатом уютном салоне, как обычно, были очаровательные женщины и энергичные мужчины.

Джейми тотчас же скрылся в карточной комнате, оставив меня с хозяйкой; мадам Рестел как будто была рада меня видеть. Уговорила взять с подноса у лакея рюмку коньяка, хотя он плохо действует мне на сердце.