Лев Разгон - Шестая станция

А вот на станцию, на Званку, Варенцов не любил ходить. И, когда его посылали туда разгружать вагоны с материалами, перевозить лес, шел неохотно. Кто видал их, эти железнодорожные станции девятнадцатого или двадцатого годов, тому их не забыть! Маленький деревянный вокзал забит серыми, грязными людьми. В тряпье копошатся и не по-человечески, а как-то по-птичьи пищат совсем малые дети. Рядом с ними сидят неподвижно их матери, ссохшиеся от голода и отчаяния. Это они из Питера уезжают, спасают детей своих… А спасут ли? Остановился на станции поезд: два-три классных вагона, десяток теплушек и платформ. В теплушках ящики с гвоздями, острый запах линючей мануфактуры, суровые лица людей, недобрый блеск винтовок — питерские рабочие едут за хлебом. Но и другие люди едут из бывшей столицы. Сытые, раскормленные, довольные. Еще по-летнему тепло, а на деревенской бабе поверх выцветшего ситчика — богатая мужская господская шуба на хорьковой подкладке, с бобровым воротником. Крепко держится она за мешки, набитые за бесценок выменянной одеждой, посудой, всякой всячиной, любезной ее кулацкой душе… Чего только не везут из голодного города! И граммофоны, и мраморные умывальники, и солдатские шинели… Да, да, и шинели везут! Недавно в «Новоладожской коммуне» было напечатано объявление: «Предлагают всем, у кого есть, сдавать в военкомат старые солдатские шинели — красноармейцев не во что одевать…» А эти, сытенькие, всего нахватали в Питере и еще шинели везут. На половики, что ли?

А вот и те, что сдут в Петроград за хорьковыми шубами, за граммофонами, за последней солдатской шинелишкой с рабочих плеч! Мешки с мукой — гранеными стаканами будут продавать ее, бутылки с маслом — за одну такую бутылку небось обчистит целый дом!.. Мешочники!.. Вот сидит одна такая, выламывает ножку у жареного цыпленка да локтем придерживает краюху хлеба, чтоб не отняли… Гриша ненавидел этих людей так, что у него иногда дыхание перехватывало. Кулацкое отродье!

Да что говорить, и около них жили такие! На той стороне Волхова, как раз напротив стройки, на богатой пойме раскинулись огороды. Каждый кустик картофеля сидит ухоженно, гордо, как цветок в горшке.

Капустные кочны крепкие, что валуны. Выполотая розоватая морковь вянет в кучах выдранного сорняка. Попробуй только какой-нибудь мальчишка со стройки взять эту ненужную вялую морковку — голову оторвут, собаками затравят!.. На что уж на Волховстройке живут одни рабочие, у которых нет ни мраморных умывальников, ни шуб, а все равно — не стыдятся приходить выменивать у них последнее. За пятак картошин — коробку спичек. За баночку муки — полотенце или наволочку. Могут и две баночки дать — укради со стройки пилу, или лопату, или еще что…

Один такой — мордатый продавец пышек — однажды поманил Гришу пальцем, когда тот проходил мимо и невольно глянул голодными глазами на серые пышки. Гриша остановился.

— Слушай, парень, ты на тачке работаешь, что ли, а?

— Ну, на тачке хоть, а что? — Варенцов работал не на тачке, был бурильщиком на ломке камня, но злое любопытство разобрало Григория: чего от него может такой кулачище захотеть?

— Ты вот что: с тачки своей колесо сними и тащи мне. Пять пышек дам или хочешь — банку муки.

— Зачем же тебе, дядька, колесо от тачки?

— Мне пригодится. Тележку сделаю — навоз возить. А нет — пускай лежит. Есть не просит, еще понадобится…

— А я как буду работать? Колес-то на складе нет. Деревянные стали делать…

— Дадут! А не дадут, пес с ней, с тачкой! Все равно вам эту станцию не построить! И слава богу! Нужна она, как дырка в голове!

— Дурень ты! Ведь без нашей станции стоять и дальше питерским заводам. Рабочим жрать нечего, народ без гвоздей, без мануфактуры, без сапог. Тебе же все это тоже нужно!

— А на кой мне? Я наменяю… Мне хватит! А вот если вы дуриком реку перекроете, зальет мои огороды да мои покосы. Ну, не приведи господь вам такое исделать!..

— Сделаем! — бешено закричал Гриша. — И станцию построим, и огороды твои потопим! Свои заведем, а тебя и близко к ним не подпустим! Подавись ты своими пышками, кулак проклятый!

Мордатый схватился за свою миску с пышками, придвинул ее к себе и поспешно прикрыл дерюжкой, как будто Гриша мог ее схватить… Но Гриша и не думал о пышках. Умирай он с голоду — и то не дотронулся бы до этих кулацких ноздреватых хлебцев! Они были ему ненавистны, как ненавистен сам их хозяин, ненавистны раскормленные мешочницы, весь их черный и несправедливый мир…