Юри кажется, будто он и сейчас ощущает острый запах еловых веток. В его ушах всё ещё звучит похоронное пение женского фабричного хора. А сквозь грустную мелодию словно бы слышатся голоса тех, кто так много хорошего говорил о матери Юри возле её могилы.
Как Юри ни пытается, он не может припомнить ни одного слова. Лишь голоса гудят в его ушах: низкий и грустный голос директора, сильный, уверенный голос Аарне…
Да, Аарне тоже был там. И Акси, и Эндель… Вирве, Нээме, почти весь их класс. А классный руководитель стоял возле Юри.
Мальчик закрывает окно и останавливается посреди комнаты. Мебель отодвинута к стенам, на полу — осыпавшиеся с цветов листья и лепестки.
«Надо прибрать комнаты, — устало думает мальчик. — Мама никогда не потерпела бы такого беспорядка».
Юри идёт на кухню за шваброй и только теперь замечает, что он всё ещё в пальто и в шапке. Классный руководитель и тётя Эрна, Аарне и Вирве проводили его с кладбища до самых дверей дома. Они хотели было подняться вместе с ним наверх, помочь ему, хотели приготовить что-нибудь поесть. Но в ответ им Юри лишь покачал головой. Тогда они стали звать его к себе. Но он отказался и от приглашений, ему хотелось побыть одному дома… А к ним он может пойти завтра или послезавтра.
Вот уже квартира прибрана. Столы, стулья опять на своих старых местах. Ковёр — на полу, журналы — на углу стола. Только от сосновой смолы, от еловых веток и от цветов в комнате остался какой-то особенный, тяжёлый запах…
Мебель-то на месте, но… как холодно и пусто в доме. Такой гнетущей пустоты Юри ещё никогда не ощущал. Она давит на него, словно камень, и мальчику становится жутко.
Он садится на край кушетки. Садится, но сразу же опять вскакивает.
Ему кажется, будто он должен куда-то спешить, что-то исправить, что-то доделать, ввести в прежнюю колею. Но что именно?
Он ходит по комнате, передвигает стулья, поправляет стопку журналов. Потом открывает дверцу книжного шкафа.
На полке стоит деревянная шкатулка, в ней мать хранила свои украшения и дорогие её памяти вещички. Когда Юри был маленьким, он частенько упрашивал мать позволить ему порыться в этой шкатулке. И когда мать в конце концов вытаскивала заветный ящичек из шкафа и ставила перед ним — какое это было счастливое мгновение!
В течение нескольких последних лет Юри уже не испытывал интереса к этой шкатулке. Но сейчас мальчик принёс её на стол. Повернул ключ, поднял крышку. И сразу же его охватило такое знакомое волнение. Словно что-то живое было спрятано здесь, в шкатулке.
Юри перебирает материнское ожерелье, приколки и большую брошку с красным камнем.
А вот и ещё старые знакомые — дедушкины часы с серебряным корпусом, правда, насколько Юри помнит, они никогда не тикали.
На дне шкатулки какие-то бумаги. Они разделены на две пачки, каждая перевязана синим шнурком.
Юри развязывает узелок на той, которая поменьше. По столу рассыпались письма — и длинные, написанные на двух-трёх страницах, и такие, где всего несколько слов.
Он узнаёт почерк. И от волнения у него перехватывает горло.
Это его письма, те, что он посылал матери из пионерского лагеря, из больницы…
И не только письма, а и записочки, которые он иногда оставлял ей на столе. Мама сохранила каждую написанную им строчку.
Юри держит в руках обрывок листа, вырванного из тетради в клеточку. На нём слова: «Мама! Не сердись. Я всё-таки пошёл в кино. Завтра этот фильм уже не идёт».
Перед мальчиком с удивительной ясностью возникает тот воскресный день, два-три месяца назад. Юри как раз выздоравливал после сильного гриппа. Мать не разрешала ему ещё выходить на улицу. Но в кино последний день демонстрировался какой-то увлекательный фильм. Как же он назывался?.. Не вспомнить… Юри тогда оставил на столе эту записку и ушёл.
Когда он вернулся домой, мать уже пришла с работы и готовила на кухне обед. На ней был надет тот самый передник, который Юри подарил ей на Новый год из сэкономленных карманных денег.
— Здрасьте! — воскликнул он как можно веселее.
Но мать не ответила на его приветствие, а с упрёком сказала:
— До чего же мы в конце концов докатимся, если я не смогу доверять тебе?!
Юри не сразу понял, что именно мать имеет в виду, и, запинаясь, ответил:
— Но… ведь я написал записку…
— Написать-то написал. Это хорошо. Но я верила тебе, думала, ты не нарушишь моего запрета. А как поступил ты?
Читать дальше