Ирина Гуро - Ранний свет зимою

Но Фома вежливо вернул кружку:

— Вам — первая чарка, Иван Иванович.

— Вы тут — главный, — сказал дед Аноха и потянулся чокнуться.

Бочаров с достоинством принял жестяную кружку с водкой, поднял ее, помолчал минуту и проговорил:

— Выпьем, товарищи, за то, чтобы наше рабочее дело крепло и ширилось!

Кружки пошли по рукам.

Дед Аноха тоже захотел что-то сказать, как-то выразить нахлынувшие на него незнакомые чувства. Он взмахнул рукой, закинул назад голову и произнес торжественно:

— За все, что ни есть хорошего…

— Правильный лозунг дед Аноха подает! — одобрил Иван Иванович.

Пожилой машинист Бережков спросил:

— Верно ли говорят — полиция за каждую прокламацию по десятке платит?

Бочаров важно ответил:

— Это точно. Платит. Чтоб рабочая правда дальше не шла. Только нет среди нас предателей, чтобы наш листок да в охранку…

Тима Загуляев и Цырен сидели на камне поодаль, наблюдая за подходами к поляне.

Внизу, у подножия сопки, собралась небольшая толпа.

— На наше знамя смотрят, — сказал Тима.

Вскоре появились полицейские. Они разогнали собравшихся, но внизу снова и снова появлялись люди.

— Сюда не полезут! — с гордостью заявил Тима. — Наши нарочно эту сопку выбрали. Тут все обмозговано. Видишь, мы вверху, а они внизу, на открытом месте. Из револьвера очень просто можно всех фараонов по одному, как уток, перещелкать.

Домой возвращались вечером с факелами. На городской окраине хлопали створки окошек, скрипели калитки, высовывались головы обывателей.

Далеко разносились слова, которые недавно и в мыслях повторить страшились:

В эти дни Ипполит метался: обходила, обходила его жизнь! Революционеры забрасывали город прокламациями, рисковали головой, устраивали маевки, вели красивую жизнь. А он, Ипполит, сидел за гроссбухом в «ВОСОПТе»…

— Я ценю ум и характер человека независимо от его политических взглядов. Умный человек стремится познавать мир, не ограничивая себя стеной определенного мировоззрения, — говорил Билибин.

Ипполит пробовал возразить: ему жаль было расстаться со своими мечтами о карьере революционера.

— Все-таки есть романтика в положении преследуемого, в необходимости окружать свою жизнь тайной.

Билибин с готовностью поддержал:

— О да! Безусловно! Это захватывает, особенно если ты не пешка, а руководитель! Но если посмотреть с другой стороны, то какая же тут романтика? Вас сажают в вонючую камеру, клопы, папаша… Потом загоняют туда, где полгода ночь. Вы живете, как зверь: ни музыки, ни женщин…

— Да, это уж не романтика, — соглашался Ипполит.

Он с упоением вел подобные беседы.

В доме Чураковых тоже говорили о прокламациях и забастовках. Чураков-старший брюзжал:

— У нас в России все не как у людей! Брали бы пример с Европы. Там социалист — уважаемый член общества. Разве у нас понимают, что такое социализм? Да и могут ли это понимать в стране, где отсутствует парламент, парламентская борьба, настоящая политическая жизнь?!

Аркадий Николаевич говорил с таким жаром, словно всю жизнь заседал в парламенте.

Ипполита это подзадоривало. Вот если бы он мог бросить им всем: «А я знаю, кто распространяет прокламации! Я сам участвовал в этом деле!»

Ротмистр ничему не удивлялся, ничем не возмущался. О революционном брожении говорил, как врач о болезни. Дескать, лихорадит наш режим. «Что ж, будем лечить, батенька! Смотришь, больной и встанет на ноги. А помереть мы ему не дадим. Не допустим!»

Жизнь идет своим чередом. Тюремная, но все же жизнь. И, так же как на воле, борьба составляет главное ее содержание.

«На поединке допроса мы всегда сильнее следователя, — говорит себе Миней, шагая по диагоналям из угла в угол, камеры. — Для нас результат следствия — вопрос жизни и свободы, а для чиновника-следователя это лишь дело честолюбия и карьеры. Мы сильнее потому, что на нашей стороне передовая идея».

В тюрьме, как и на воле, наряду с главным, время заполняется множеством мелочей. Медленно накапливаясь одна за другой, они плотно заполняют тюремный день, как песчинки в стеклянной колбочке песочных часов. Часы переворачиваются, снова медленно струится песок, и снова наступает утро, такое же, как вчерашнее. Утро, день, ночь…

Только ночью слышнее, резче обычные тюремные звуки: звон ключей, окрики часовых, мерные шаги коридорного. А днем в окошко можно видеть кусочек двора, утоптанного ногами арестантов, без единой травинки.