Ирина Гуро - Ранний свет зимою

И сейчас же все начали становиться в ряды.

Люди шли в порядке, держа шаг. Это уже была не толпа, а шествие, и его осеняло красное знамя.

Тяжелые капли все еще падали с ветвей. Мокрая хвоя сосен серебрилась, как рыбья чешуя. Кто-то воскликнул:

— Эх, хорошо на воле!

Сразу возникла мысль о мастерских, как о тюрьме: духота, смрад, тяжелый подневольный труд.

И вправду, волей дышало все вокруг людей, поднимавшихся в гору.

призывал чистый юношеский голос. И десятки мужских голосов отзывались с решимостью и силой:

Солнце то появлялось, пронизывая теплым, почти жарким лучом деревья, светляками зажигая на ветках капли, то исчезало, и тогда чернели, словно обугливались, стволы. Казалось, сама весна боязливо выглядывает из-за деревьев, не решаясь вступить в свои права.

Но уже неудержимо наступало ее время. Черный аист, прилетевший с юга, мерил длинными ногами болотистую луговину, вертел во все стороны головой, осматриваясь, туда ли он попал. Начиналась хлопотливая птичья жизнь на лесных озерах. Тонкой зеленой дымкой затягивались далекие просторы.

Ивана Ивановича окружили пожилые рабочие. То, что он был вместе с ними, почтенный, медлительный, и шел подпевая, взмахивая в такт рукой, ободряло их, придавало особую торжественность этому дню.

В голове шествия теснилась к гармонистам молодежь. Песня начиналась здесь свежим, юношеским тенором Кеши, резковатым голосом Гонцова, заливчатым альтом Тимы Загуляева.

Но голоса звучали бодро, и думалось: вот оно, поколение живых, принявших на молодые плечи тяжелую, но почетную ношу тех, кого уж нет, чьи могилы затерялись по глухим каторжным местам, но зовут к борьбе и мщению.

Организаторы маевки вели людей вверх по склону сопки, на давно облюбованное место, откуда открывался глазу весь город. Красный флаг укрепили на скале.

Гонцов встал на пенек, поднял руку. Тотчас воцарилась тишина, наполненная только перешептыванием кустарника и четкими шлепками падающих капель.

— Товарищи! Сегодня мы вместе со всеми русскими пролетариями празднуем наш рабочий праздник, Первое мая!

Гонцов произнес это единым духом. Но начало показалось ему холодным, повисшим в воздухе, не дошедшим до сердца слушателей. Он продолжал уже обычным своим разговорным, немного заносчивым тоном:

— Ох, и боится же правительство этого дня! А почему боится? Чуют, собаки, что скоро грянет гром! Скоро мы потребуем ответа за всю невинно пролитую кровь наших товарищей, замученных в тюрьмах и ссылках, за все унижения и беды! Знайте, товарищи: в Батуме поднялись тысячи рабочих, недавно в Туле солдаты отказались стрелять в забастовщиков. Даже верные царевы слуги не осмелились поднять руку на рабочих…

Гонцов вытер рукавом мокрый лоб. Он уже не думал, как в начале своей речи: «Миней сказал бы лучше». Слова приходили на ум сами.

— Скоро все честные люди в России станут на нашу сторону. И тогда не будет у нас самодержавия, не будут жиреть на нашем поту хозяева, не будем мы томиться в душных мастерских по двенадцати часов!

Алексей остановился, улыбнулся:

— И я так скажу еще: вот дождь лил, дома небось жена на рукаве висла, и самого, может, опаска брала. А вот двинулись рабочие наши, пришли сюда — крепко, значит, живет в нас эта самая пролетарская солидарность! Воскликнем же вместе с нашими товарищами во всем мире: да здравствует наша социал-демократическая партия! Да здравствует свобода! — закончил Гонцов.

— Долой самодержавие! — крикнул Тима Загуляев.

— Да здравствует рабочий народ!

Все заговорили, рассыпались по поляне кучками, стали доставать из карманов свертки.

Иван Иванович, расстелив под кустами газету, приглашал товарищей подсаживаться. Из корзины появились крутые яйца, селедка, чайная колбаса.

Потом, разгладив усы, Бочаров достал бутылку и водрузил посредине.

Фома крякнул и с облегчением вытащил из карманов косушки, осторожно взглянув на товарищей. Иван Иванович одобрительно заметил:

— Сей продукт никогда не лишний. Сверху божьей водичкой окропляет, а мы в нутро живительной вольем. Кругооборот!

Кружек было мало, Иван Иванович налил сперва деду Анохе и Фоме.