Валерий Мусаханов: Там, за поворотом…

Я поглядел в окно.

С высоты второго этажа знакомая Конюшенная площадь казалась необычно просторной. Я столько раз проходил по ней и никогда не замечал, что она такая большая. Солнце освещало чуть выпуклую мостовую из серой брусчатки, поблескивало в наезженных трамвайных рельсах, отражалось в стеклах «Побед», стоявших на той стороне возле таксомоторного парка. Я знал, что слева, за каналом Грибоедова — Михайловский сад. Старые деревья чуть слышно шелестят свежей, еще совсем мелкой листвой, и безлюдно на аллеях в этот утренний час. И мне так захотелось на тихие дорожки, посыпанные крупным бурым песком, и брести по ним, щурясь от лучей, пробивающихся сквозь негустые кроны лип и тополей.

Почему-то всегда хочется того, что невозможно сейчас.

Я вздохнул и перестал смотреть в окно. И взгляд снова упал на закапанную чернилами столешницу. Я заметил полустертые надписи, наклонившись, старался разобрать их.

«Все пропало», — сообщали корявые печатные буквы у края стола. «Погорел, 12/5/50. А. Щеглов», — увидел я между двумя жирными кляксами. Надпись была совсем свежей и четкой, чернила отливали вороненой сталью.

Мне стало не по себе. Этот А. Щеглов был здесь всего месяц назад. Он, наверное, также смотрел в окно и видел Конюшенную площадь. Мне стало совсем беспокойно. Я вернулся на место, сел и шепнул Кирке:

— Постоим пойдем на улице.

Кирка только отрицательно мотнул головой.

— Конечно, идите на воздух. Тут от дыма и в голове помутиться может, — сказал пожилой мужчина, сидевший рядом с Киркой. Видимо, он услышал наш шепот. — А вызывать по алфавиту будут. Я уже третий раз, так что знаю, — добавил он сокрушенно и опустил лысоватую голову.

— Иди, я посижу, — сказал Кирка. — Мы оба на «С», так что сразу не вызовут.

Я сбежал по лестнице и, отворив тяжелую дверь с тугой пружиной, вышел на площадь.

Слабый ветер дул со стороны канала и приносил запах старой воды. Стоявший на остановке трамвай, пустой, насквозь просвеченный солнцем, тихо тронулся с места, прошел через мост и, скрежетнув на повороте, скрылся. И на площади установилась необычная тишина. Будто все эти «Победы», красные бензоколонки, киоск газированной воды у входа в автопарк тоже чего-то ждут, будто что-то должно случиться сейчас.

Откуда-то с улицы Желябова доносились слабые городские шумы, по той стороне проходили люди, но все равно площадь казалась мне пустой и притихшей в недобром ожидании. И когда за спиной отчетливо хлопнула дверца машины, звук этот показался громким и резким. Я повернулся, чувствуя какое-то странное беспокойство.

У второй двери милиции, ближе к переулку, стоял глухой черно-серый фургон. Он стоял чуть наискось к тротуару, возле самой двери, и солнце играло в его железных боках. Задняя дверца фургона была раскрыта, и подле нее стоял милиционер. Я почему-то пошел к фургону, испытывая все то же чувство странного беспокойства.

Площадь по-прежнему казалась безлюдной и безмолвной, будто на цветной почтовой открытке. Даже звука своих шагов я не слышал.

Я шел беззвучными шагами и смотрел на небольшой черный прямоугольник, открытый в темное нутро фургона. Прямоугольная дыра зловеще зияла в солнечном утре этого дня. Что-то там поблескивало внутри. Я приблизился и увидал в глубине тускло мерцающую железную решетку и большой черный засов на ней. Остановился и смотрел, и мне вдруг стало казаться, что я уже где-то видел и это темное фургонное нутро, и решетку; я как будто узнавал, но в то же время был уверен, что никогда не видел этого. И тут скрипнула дверь милиции. Это, кажется, был первый звук, раздавшийся на площади. Я повернул голову. Из двери выходил милиционер, потом за его плечом показалось что-то серое и округлое. Милиционер посторонился, придержал тяжелую дверь, и я понял, что серое и округлое — это низко опущенная голова, стриженная наголо. Уши как-то неуместно и слишком заметно торчали по бокам этой головы, понуренной и мотающейся на тонкой слабой шее. Узкоплечий человек, немного выше меня ростом, заложив руки за спину, ссутулясь и низко наклонив лицо, шел к черной прямоугольной дыре, зияющей в солнечном утре. Поравнявшись со мной, он поднял голову. Мелькнули светлые линялые глаза и тусклое бледное лицо. Человек сразу же опустил голову, будто тонкая шея не могла выдержать ее груз.

Я узнал его! Это был Вовка Земсков.

И тут, словно прорвавшись сквозь невидимую преграду, на меня хлынули городские шумы: шаги прохожих, металлический скрежет трамваев, шелест автомобильных шин. Эти звуки оглушили меня, но самым громким казался стук сердца, которое заколотилось вдруг часто и нервно. Я машинально сделал шаг к фургону, но человек уже влезал в черный прямоугольник дверного проема. Исчезла узкая, искривившаяся и какая-то беспомощная спина, и все. Милиционеры влезли вслед за ним и захлопнули дверцу; фургон сразу тронулся с места. А я стоял и смотрел на маленькое зарешеченное оконце в задней дверце фургона, пока машина не свернула в Конюшенный переулок.