Людмила Матвеева - Школа на горке

Скоро этого дома не будет.

Старшина Чемоданов подходит к Юре:

— Сейчас двенадцать ноль-ноль. До вечера можешь ехать в город, отличник.

Какое славное курносое обветренное, красное, доброе лицо у старшины Чемоданова! Замечательный человек старшина Чемоданов!

Электричка ехала слишком медленно. Автобус от вокзала тащился по Москве еле-еле. Юре казалось, что прошло полдня. Часы на углу показывали час дня. Неужели всего час он в дороге? Время умеет шутить шутки. Он влетел в свою квартиру, он в этот раз почти не надеялся застать письмо от Лили. Домой написать могла только она. Мама и отец писали ему на курсы. Вошел в кухню — пустой стол. От Лили ничего нет. И стало ему пусто, он понял, что все равно надеялся. Уговаривал себя, что не верит в письмо, а сам верил. Хоть два слова, хоть одно. Ничего.

Тетя Дуся на заводе. В квартире пусто, тихо. Чего он мчался? Никто его не ждет. Он вошел в свою комнату, пыль на пианино особенно видна. Мама не выносила пыли. Как мама там существует без пианино. Она пишет, что есть инструмент в клубе «Катушка». Странное название. Он напишет маме, как перед самым отъездом на фронт был дома, вытер пыль с ее пианино. Мама всегда хотела научить Юру играть, а Юра сопротивлялся.

«Не обязательно быть Львом Обориным, — говорила мама, — будешь играть для себя. Это большое утешение в жизни — играть для себя».

«Не хочу я играть для себя», — упирался Юра.

Так и не пошло дело дальше хроматических гамм. Хроматические. Смешное слово, хромают они, что ли? У Юры — безусловно. Он открыл крышку, нажал на клавиши — до, ре, ми, фа, соль. Беспомощные, отрывистые звуки, шаткая лесенка. Хорошо бы уметь извлечь из этих клавиш хоть какую-нибудь музыку. Утешение. Он, кажется, начинал понимать, что имела в виду мама, когда говорила это немного старомодное слово.

Он закрыл пианино, поднялся — очень пусто и неприкаянно, когда спешишь ни к кому. И вдруг в окно застучали. Он вздрогнул, мелькнула шальная мысль: «А если она? Лиля?»

К стеклу приплюснулся побелевший плоский нос. Валентина.

Валентина! Он почему-то совсем забыл о ней. Он в этот день помнил только о Лиле. И было ему очень грустно. Писем нет, цветок, конечно, завял, нет же на свете вечных цветков.

— Юра! Зайди к нам!

Она стояла во дворе, нога уже не была забинтованной.

— Я иду с завода, я теперь на заводе работаю, а мне старик Курятников говорит: «Юра приехал». Я бегу, а ты сидишь. Когда тебе на фронт?

— Завтра, Валентина. Как твоя нога?

— Заживает. Пошли к нам, Юра.

Они идут по двору, Валентина немного прихрамывает.

— Ты совсем хорошо шагаешь, Валентина.

— Правда почти незаметно? — сияет она. — Врач Надежда Исаевна говорит, что у меня нечеловеческая воля. Я даже не знаю, почему она так говорит.

У Валентины в глазах сияют золотые точки, а веснушки пропали, потому что уже зима. Старенькое пальто, она в нем еще в десятом классе ходила и в девятом тоже в нем.

— Юра, ты сейчас такое увидишь! — Она распахивает дверь, смотрит на Юру блестящими от радости глазами.

На окне стоит цветок. Он покрыт яркими малиновыми колокольчиками, крупными и тяжелыми. Они свисают вниз, и кажется, могут зазвенеть, как колокола. Они горят, будто внутри каждого цветка светится маленькая лампочка.

— Вот это да! Слушай, Валентина, такого не бывает.

— А вот бывает. Видишь, Юра? Он в один день зацвел. Еще вчера не было ни одного цветка. Представляешь?

Она погладила ладонью осторожно цветок. И он тоже дотронулся до бархатистого колокольчика. Он был прохладный. Символ, примета, надежда.

— Садись, Юра, я колбасу пожарю. Нам на мясные талоны колбасу дают, вчера взяла.

Бабка Михална молча смотрела на Юру. Она шила что-то пестрое, на краю стола лежали лоскуты, длинные ножницы.

Юра, сам не зная, как созрело решение, шагнул, схватил ножницы и срезал цветок под самый корень. Сочный стебель хрустнул под ножницами, в горшке остался торчать коротенький зеленый огрызок. Цветок Юра держал в руке.

Валентина схватилась за щеки.

— Ты что? Ты зачем? Я так берегла его!

Он молчал. Как объяснить ей? Он и сам себе не мог ничего объяснить.

Бабка бросила шить, смотрела на Юру, на Валентину, потом сказала:

— Не поймешь ничего. — И снова застучала швейной машинкой, быстро и сердито завертела ручку.

Юра взял с этажерки толстый словарь, открыл посредине, положил срезанный цветок между страницами.

— Вот так, Валентина. Пусть лучше сохранится таким, чем завянет и облетит. Поняла?