Валерий Алексеев - Паровоз из Гонконга

— Изжить нас решили совсем?

— Ну-ка, открой дверь холодильника, — невнятным голосом проговорил отец.

Эти слова прозвучали так странно, издалека, как будто он подал голос из погреба. Мама Люда на него поглядела.

— Ванюшка, ты что? — спросила она с беспокойством. — Плохо себя чувствуешь?

— Так, не особенно как-то… — пробормотал отец. — Перегрелся, должно быть, пройдет. Ну, открой холодильник, не бойся.

Андрей распахнул дверцу — внутри их доброго «Смоленска» была темнота.

— Все понятно, они силовую линию у нас вырубили, — с трудом проговорил отец. — Вон, на полу лужа натекла.

— Господи, — мама всплеснула руками и поднялась, — мясо к утру пропадет! Она подошла к холодильнику, пошарила в морозильной камере, выпрямилась.

— Все разморозилось, — сказала она упавшим голосом. — Просто беда. Иван, возьми себя в руки. Иди к администратору. Да бутылку водки с собой захвати!

— Понедельник сегодня, — глухо сказал отец, потирая ладонью левый висок. Он имел в виду воскресенье, но никто его не поправил: и так было ясно — до завтра придется потерпеть.

— Так ведь жара! — ужаснулась мама Люда. — Все пропадет! Ну, вставай же! Беги, ищи электрика, он поможет. И Анджела сегодня как назло выходная. Ну, что ты такой раскислый! Мужик ты или не мужик?

— Голова как-то… — пожаловался Иван Петрович, не поднимаясь. — Как обручем схватило, и в глазах темно.

— Ах, не вовремя ты это затеял… — простонала мама Люда.

Наступила тишина.

— Ну, и что? — грубо сказал Андрей. — Похороны у нас, что ли? Все живы-здоровы. Черт с ней, с половиной зарплаты. Будем ходить в ресторан и питаться всем назло этой, как ее, ставридой.

— Скумбрией, — неожиданно деловитым и спокойным голосом промолвила мать. — Скумбрией с рисом. Ладно, пусть будет так, не умирать же мы сюда приехали. Но сперва надо продукты пристроить. Ты, Ванюшка, лежи, отдыхай, что-то ты мне и правда не нравишься… Ох, не надо было ездить на этот проклятый океан, чуяло мое сердце.

Ничегошеньки ее сердце не чуяло, но спорить с нею Андрей не стал. Он принялся разгружать холодильник, время от времени поглядывая на отца. А отец, как только услышал от матери «Ложись», тут же, как собака, лег, не раздеваясь, даже не сбросив сандалии, и странно свернулся калачиком.

Продуктов оказалось три огромных сумки: тут были и мясо, и масло, и колбаса, и сыр, и те консервы, которые, по мнению мамы Люды, не могли выдержать жары.

— Как же мы все это попрем? — озабоченно спросил Андрей.

— Вопрос не «как», а «куда», — резонно ответила мама. — Сперва к Аникановым, потом к Ростиславу Ильичу, а дальше видно будет.

— Матвеева забыла, — угрюмо подсказал Андрей.

— А ты не остри, — обрезала его мама Люда. — Нашел время острить. Надо будет — и к Матвееву пойдем на поклон. Какой-никакой, а все свой.

На это Андрей ничего не ответил.

И, взяв по сумке в руку, а третью, самую тяжелую, — за обе ручки, вместе, мама Люда и Андрей вышли из номера и стали медленно, с передышками, спускаться по лестнице. Андрей настойчиво внушал, чтобы мистера Дени не оказалось на месте, чтобы этот человек не мог упиться своим торжеством. И он почти добился успеха: за стойкой был другой служитель в желтом, он с интересом проследил за тем, как мать и сын, оставляя дорожку кровавых мясных капель, тащат через вестибюль тяжелую поклажу, и вежливо спросил, из какого они номера. Андрей ответил. Но тут распахнулась глухая черная дверь «дженерал-менеджера», и оттуда с суровым озабоченным лицом вышел мистер Дени, уже не в униформе, а в солидном черном костюме, белой сорочке и при галстуке. Он мельком взглянул на «гостей», и в глазах его блеснуло торжество. По тому, как угодливо согнулся в поклоне служитель за конторкой, Андрей понял, что произошло непоправимое: в «Эльдорадо» сменилась власть…

Они вышли на улицу, опустили кошелки на землю и остановились перевести дух. Солнце гудело, как разверстый над их головой ярко начищенный бронзовый колокол, тротуар и мостовые казались раскаленными до белизны, и лишь черно-синяя раскатанная колесами полоса асфальта вызывала зрительное ощущение прохлады, которое тут же пропадало, когда ноздрей достигал курящийся над нею смрад размягченного гудрона. От океана совсем не веяло: он лежал за застывшими в оцепенении пальмами, как бледно подсиненная разглаженная горячим утюгом простыня.

— Надо бы подождать до вечера… — проговорила мама Люда.

Щеки ее покрылись ярко-красными пятнами, по ним струями катился пот.