Ким Васин - Сабля атамана

— Не плачу я, сынок… Ей-богу, не плачу…

Но Келая не проведешь.

Васлий надвинул шапку на глаза и, как-то сгорбившись и повесив голову, пошагал дальше.

Оттого что так опечалился отец, пропала радость у Келая, голубое небо и яркое солнце как будто потускнели, и дорога как будто нарочно свернула в темный лес.

Старые, обросшие седым мхом ели тесно обступили сразу сузившуюся дорогу, бросая на нее сплошную черную тень. Из-за их густых, непроглядных ветвей все время слышится глухой, тихий шум, и кажется, что это не ветер колышет вершины, а кто-то тяжко вздыхает.

«Незентир, — подумал Келай, вспомнив слова матери. — Он…».

И в его воображении встал этот страшный, злой незентир, с лохматой черной бородищей, с огромным ружьем, с блестящей саблей на боку. Вот он, сверкая зубами и свирепо поглядывая вокруг, крадется по кустам…

Келай испуганно жмется к отцу, и за каждой качнувшейся веткой ему мерещится страшная, лохматая голова…

Но что это? Сквозь шум деревьев несется какой-то вой. Он приближается и становится сильнее…

— Отец, слышишь? — прерывающимся тихим голосом спросил Келай. — Что это?

— Гармошка, — спокойно ответил отец. — Какой-то дуралей с утра на гармони наяривает, будто другого дела у него нет.

Потом, прислушавшись, добавил:

— А может, в армию провожают…

Теперь уже гармонь приблизилась настолько, что можно было разобрать однообразные, бесконечно повторяющиеся колена тоскливой, рвущей душу мелодии старинной рекрутской песни. Плакала, рыдала гармонь, прощаясь с родным краем, с пустыми сжатыми полями, с этим вот мрачным лесом…

Гармонист, оказывается, был недалеко. Отец с Келаем вскоре нагнали медленно бредущую за тремя подводами, нагруженными холщовыми котомками и самодельными деревянными сундучками, нестройную кучку парней и мужиков.

Гармонист, молодой парень в черной войлочной марийской шапке — теркупше, сидел на передней телеге и, отчаянно растягивая гармонь, визгливо горланил:

Странно было слышать песню про сани среди зеленого леса, когда вокруг ни единой снежинки…

— Васлий, прощай! В солдаты уходим!.. — крикнул гармонист, увидев отца Келая.

Отец сдернул с головы свою дырявую шапку и помахал гармонисту:

— Счастливого пути, Сапан! Много вас из деревни взяли?

— Мно-о-го! — ответил шагавший рядом с телегой бородатый мужик. — Почитай, взрослых мужиков ни одного в деревне не осталось — все воюют. Теперь до нас черед дошел… Не вернемся, пока не одолеем проклятого толстопузого буржуя!

А гармонист, надвинув шапку на глаза, ни на кого не глядя и никого не слушая, снова затянул свою надрывную песню.

Бородатый мужик долго неодобрительно косился на него и наконец не выдержал — крикнул:

— Перестань! Не стони ты, ради бога, горлопан! Стыдно с такой песней идти в красные солдаты. А ну, комсомол, запевай свою!

Гармошка визгнула и смолкла, и тотчас же шагавший впереди вихрастый длинный парень звонко завел:

Песню подхватили:

Песня рвется ввысь, ей тесно на лесной дороге, и, разлетаясь далеко вокруг, она уже звучит во всех концах леса, будоражит, подымает, зовет к победе.

Келай заслушался, позабыл все свои страхи и, блестя глазами, дернул отца за рукав:

— Отец, какая песня хорошая! Вот вырасту большой, и я пойду в солдаты с этой песней.

— Пойдешь, сынок, — ласково ответил отец. — Ты будешь храбрым красным солдатом.

Старый пастух шагает в ногу с уходящими в армию комсомольцами. Будь он помоложе, и сам ушел бы воевать с ними вместе.

А песня стучит в самом сердце:

Лес поредел, и дорога вышла на простор. Впереди показались красные, серые, желтые, железные, тесовые и соломенные крыши.

— Отец, это село?! — радостно спросил Келай.

— Село, сынок.

Волостной Совет помещался в большом двухэтажном каменном доме. Новобранцы остановились против Совета, лихо оборвав песню.

— Ну, а нам к комиссару, — сказал отец и подтолкнул Келая вперед.