Алексей Ельянов - Утро пятого дня

Мальчишки стали посмеиваться. Я и в самом деле искал деньги, как не раз, бывало, искал перед контролером в трамвае свой билет или проездную карточку.

— Пошарь в ботинках, — насмешливо сказал староста. — Да побыстрей. Тебя коллектив ждет.

— Отстань ты! — обозлился я.

— Стихоплеты всегда маленько того… рассеянные, — уже разыгрывая меня, сказал Ковальчук, покрутив указательным пальцем около своего виска. — А может, стишками будешь расплачиваться? Торжественной одой в честь мастака, — сказал он с усмешкой. Я его чуть не ударил.

— Поищи, Лёпа. Поищи хорошенько. Может, в пистоне? — сказал Володька.

Я забрался в маленький кармашек брюк около самого ремня. И верно, там лежали мои деньги.

— На, держи, — сказал я, протягивая Ковальчуку сначала одну бумажку, потом другую.

— Это на рубашку, — опять стал считать Ковальчук, — а это на галстук. А теперь давай-ка вытряхивайся на коня.

Он так это сказал, и такое у него было лицо, что я невольно вспомнил, как однажды в деревне, когда мы помогали колхозу выкапывать картошку и после длинного рабочего дня сидели в большом курятнике, где было устроено для нас общежитие, Ковальчук подошел ко мне с улыбочкой. В руке у него была консервная банка из-под трески в масле.

«Ты, говорят, любишь это», — сказал он, покачивая банкой. «Нет, не люблю», — ответил я. «А то выпей, мне не жалко», — сказал он и поднес банку к моим губам. Я отшатнулся, но сзади были нары. Я повалился на сено. «Не ломайся, — сказал Ковальчук. — Пей, все равно выливать». Здоровенный, сильный, он навалился на меня и приготовился вылить мне в рот масло. Он улыбался как будто дружески и благодушно, а сам облапил меня и держал, уверенный в силе и безнаказанности. Я вырвал одну руку, ударил по банке, масло плеснуло в лицо Ковальчуку и мне на грудь. Ковальчук схватил меня за горло, но в это время подоспел Володька и разнял нас. Теперь этот случай вспомнился мне со всеми подробностями.

— На коня не получишь, — сказал я.

— Это почему? — удивился Ковальчук.

— А нипочему. Нет у меня денег, и все.

— Как нет? А это?

— Мало ли что. Самому нужны.

— Крохоборишь? — процедил сквозь зубы староста.

— Сам ты крохобор. За наш счет к мастаку решил подлизнуться, — зло сказал я.

Глаза Ковальчука сузились, налились яростью. Он схватил меня за рукав.

— Ну-у, кончайте, — сказал Дьячков, спрыгивая с верстака. — Может, и вправду не стоит мастаку покупать все сразу.

— Так мы же всем коллективом решили! — заорал Ковальчук. — Впереди распределение, а от мастака все зависит.

— Не волнуйся, тебя оставят в начальниках, — бросил я.

Староста опять рванулся ко мне. Дьячков снова остановил его.

— Тебе, стихоплет, седьмой цех не видать, как своих ушей, это уж точно! — опять завопил Ковальчук. — Я позабочусь.

— Подумаешь, начальник!

— Не я один, из-за тебя все могут пострадать. Весь коллектив. Так что считай, что седьмой цех тебе накрылся. — И Ковальчук мазанул пальцами по своему крепкому подбородку.

— А мне плевать, — сказал я в сердцах. Я говорил неправду. Теперь, в последние дни перед выпуском, мне больше всего хотелось остаться с людьми, к которым я привык, в цехе с большим светлым окном, с негромким гудением станков, с веселой перебранкой соседей по верстаку, и со всеми моими привычками, надеждами и планами.

— Ах, вот как? Давно ли ты стал таким смелым? На коллектив плюешь? — вытаращил глаза Ковальчук.

Слово «коллектив» староста любил, пожалуй, больше всех других слов, ему нравилось в нем все: и протяжность звучания букв, и тайный смысл, и легкость произношения. Ковальчук говорил то ласково, нараспев: «Это же коллектив», то грозно, громко — тогда слово «коллектив» вылетало из его рта, как сабля из ножен. Когда Ковальчука еще только-только избрали старостой, когда он был молчаливым и даже застенчивым, слово, обозначающее какое-то большое единство, принадлежало всем нам, всем двадцати семи парням группы, которые могли что-то позволить, подняв свои руки в согласном и быстром порыве, а могли и запретить, произнести свое большое единое «Нет!». Но постепенно мы даже и не заметили, как наше общее слово староста присвоил себе. Он теперь обижался за всех нас, гордился за всех нас, выполнял или не выполнял наши коллективные обещания.

— Вы только посмотрите на него! — воскликнул Ковальчук. — Ему наплевать на весь коллектив! — Староста всплеснул руками, повернулся к ребятам вправо, влево. Можно было подумать, что он поднимает всех в атаку.