Алексей Ельянов - Утро пятого дня

Вот — получайте. Вот вам еще и еще. Осталось совсем немного. Этот валик можно даже подшаркнуть напильником. Как ловко и ладно ложится ручка напильника в мою ладонь. Еще бы. Три года прошли не просто так. Напильник — будто продолжение моей руки. Я, кажется, чувствую даже каленую остроту и твердость его насечки. Она шуршит, снимая легкую, как пыль, и тонкую, как острие бритвы, стружку. Как странно, что я недавно хотел спать и во всем моем теле была тяжесть. Как здорово, когда вот так охота работать.

Я сказал Зайцеву, что все в порядке, и он не сразу поверил. Пересчитал все валики, подшипники и шестеренки, которые были на них посажены, посмотрел на меня, улыбнулся и произнес всего лишь одно слово:

— Хвалю, — а потом развел руками и добавил: — Чего хочешь проси, как у золотой рыбки.

Я обратился к нему примерно с той же просьбой, с какой обратилась рыбка к рыбаку из сказки:

— Отпустите меня сегодня пораньше.

— Куда тебе, в море? — шутливо спросил мой бригадир.

— Понимаете, друг покупает письменный стол. А мне очень нужно ему помочь. Стол в комиссионке. Он какой-то редкостный, опоздаем, могут забрать другие.

Зайцев переглянулся с Савельичем.

— Отпусти его, — сказал тот. — Раз уж дал царское слово — надо держать. Теперь справимся и без него. А стол — дело важное. Может, роман на нем будут писать, — пошутил Савельич.

— Точно-точно, — радостно подтвердил я. — Самый настоящий роман. Мой друг — писатель. Ну, в общем, не совсем писатель, но будет.

— Как Толстой? — спросил Зайцев с интересом.

— Нет, что вы, он пишет по-другому.

— Хуже? — спросил Савельич.

— Еще не знаю, — сказал я.

— Ладно, передай своему другу, пусть пишет не хуже, чем Толстой, тогда станем читать, — заявил Зайцев. — А теперь прибери станок и беги. Только вот не знаю, как тебя выпустят в проходной.

— Спасибо, я что-нибудь придумаю.

— Прошмыгнет! — уверенно сказал Савельич.

Я быстро убрал станок, попрощался с бригадиром и Савельичем, подбежал к Володьке, попросил его передать нашему мастеру, что меня отпустили, и — бегом в проходную.

В просторном заводском дворе издали увидел Иванова и его угрюмого напарника. Они тащили что-то тяжелое и длинное. Иванов шагал впереди. Кажется, он мог бы и не шагать, а помчаться вприпрыжку, если бы его напарник не приседал и не покачивался от тяжести.

«Вот я сделал свое дело, а вы еще нет», — с гордостью подумал я и заторопился к проходной.

Там, как всегда, внимательно проверили мой пропуск, задержали. Строгая женщина спросила:

— Ты куда это сматываешься? Еще не время. Работать надо. Ох, уж эти ремесленники.

— Я в больницу.

— Знаем вашу больницу.

— Я честно в больницу, у меня печень болит.

Я старался врать наверняка, так чтобы не задержали, не вызвали мастера и не отметили бы в особой тетради. Печень ни разу не подводила Губарика. Лицо мое, должно быть, показалось и в самом деле нездоровым.

— Ладно уж, лечись, — сказала женщина. И крикнула мне вдогонку: — Поменьше нужно есть всякой дряни, понял?

Я толкнул высокие двери завода, вышел на улицу. Посмотрел направо, налево и побежал к трамваю.

Я никогда не видел Андрея таким измученным и бледным.

— Ты работал в ночь? — спросил я его.

— Да, — сказал он. — Это было каторжное дело.

Я понял так, что каторжное дело — не обычная работа в трамвайном парке, а что-то совсем другое, должно быть, роман, который Андрей теперь писал по ночам. Но заговорить об этом я почему-то не смел. Мне было совестно и страшно. Ночное его дело показалось мне невероятно большим и трудным, огромной горой, на которую нужно взбираться по камням и неприступным кручам. Я боялся заговорить с другом не только об этом. О чем бы я теперь ни стал разговаривать, с языка сами собой могли сорваться слова, которые сейчас были бы ни к чему — я знал, что Андрею не по душе, когда кто-нибудь напоминает о его усталом лице, о воспаленных глазах, когда хотя бы чуть-чуть сомневаются в его здоровье и силе.

Андрей заговорил сам, но не о своем деле. Он пощипывал волоски своей негустой бороды.

— Ну что за люди, — сказал он. — Почти для каждого моя борода — не волосы, а волосатость. Многие охотно бы меня ощипали. Голую курицу им подавай. Но не дождутся, — пообещал кому-то Андрей. А потом повернулся ко мне и спросил уже тихо: — А тебе-то как? Вглядись хорошенько. Неужели я действительно страшилище?

— Ну, что ты! — сказал я Андрею. — Тебе очень идет борода. Сразу видно — настоящий мужчина.