Анна Никольская: Про Бабаку Косточкину-3, или Все ноги из детства

— В другой раз, ладно?

— Манюня обидится, — пригрозила Юля и снова стала чернеть и кукситься.

Тут я поспешил на выход, и…

И знаете, что самое странное? Как только я оказался на улице, во дворе, я сразу всё понял. Вдохнул весеннего воздуха, после этого их нафталинового, и сразу понял.

Но то, что я понял, оказалось так неправдоподобно, что я притворился, как будто бы ничего не понял.

Наверное, я просто побоялся смотреть суровой правде в глаза. А она была кругом практически. Например, правда была в тополях, которые росли во дворе. Только вчера у нас во стояли толстые и до пятого этажа, а сегодня — тонюсенькие и мне по макушку.

Потом городок. У нас во дворе стоит железный городок, весь ржавый, с завязанными в узел качелями и песочницей с оторванным грибком. Песок в неё не возят уже третий год — с тех пор, как сменилась управляющая компания. А грибок сорвал великовозрастный тунеядец дядя Миша Забабашкин, позор нашего двора. Его за это потом три дня в полиции заставили ночевать. А когда дядя Миша вышел, он нашу горку скатал в трубочку, что не удивительно. Она и без него дышала на ладан.

Так вот, в сегодняшнем нашем дворе были и горка, и качели, и грибок с малышнёй — в общем, полна коробочка. И новенький паровозик — на нём играли какие-то незнакомые мальчишки. И всё это, заметьте, с иголочки, свежевыкрашенное в приятный зелёный цвет.

И потом, в нашем дворе никогда не было урн и лавочек. А тут они были! И на них сидели посторонние бабушки. Бабушки, которых я раньше в глаза не видел. Потому что никаких бабушек у нас в доме не водилось. Последняя, столетняя старушка Бурёнкина, умерла полгода назад.

В сегодняшнем дворе вообще было на удивление много людей. Они белили забор.

А какие-то парни в красных галстуках натягивали между гаражами транспарант. И ещё незнакомый дворник поливал из шланга тротуар без единой трещинки.

В общем, я снова всё понял. Я немного постоял у тополя и отогнал от себя то ужасное, что снова понял.

Я решил действовать наверняка и направился прямо к паровозику. Мальчишки, которые приколачивали к нему доски, меня уже заметили. Но делали вид, что нет.

— Касатик! — окликнули меня откуда-то с лавочек. — Касатик, поди сюда!

Я подошёл. Я всегда делаю, как меня просят, хотя я, конечно, не касатик.

— Ты из какой квартиры, касатик? — спросила одна из бабушек с лавочки. Я не понял, какая именно.

— Из двадцать седьмой. А что?

У них были разнообразные лица, у этих разноцветных бабушек. И ещё они сидели по росту и, кажется, старшинству — их было шесть. Самая большая и старая бабушка сидела в начале лавочки, а самая маленькая и молодая — в конце. Я поочерёдно всматривался в их лица в поисках ответа, но не находил его.

— В двадцать седьмой Репяхи живут, — прищурилась на меня та, которая сидела в конце.

Все остальные тоже прищурились, но уже следом.

Я понял, эта у них главная.

И ещё я кое-что понял. И опять ужасное. Эта молоденькая бабушка была столетней старухой Бурёнкиной из двадцать пятой квартиры! Той, которая умерла! Только сейчас она была более красивая, если можно так выразиться, и менее морщинистая.

Я был в шоке.

— Молчишь? А ну сознавайся, что ты делал в подъезде? — Бурёнкина продолжала на меня щуриться. — Лампочки воровал?

— Я это, — сказал я, — я квартиры перепутал. То есть дома. Я подъезды перепутал!

— Перепутал он! — повторила старуха Бурёнкина.

— Перепутал он!

— Перепутал он!

— Он перепутал! — повторили за ней остальные пять бабушек.

— Путаются тут всякие! — сказала Бурёнкина. — А ну иди отсюдова! А то позвоню куда надова!

И я, конечно, пошёл. Пошёл опять прямо к паровозику. Мальчишки явно подсматривали за мной. Особенно один белобрысый. Он то и дело поглядывал на меня исподтишка, пока я к ним туда шёл.

— Привет! — сказал я, подойдя к паровозу и облокачиваясь на него с независимым видом.

— Здорово! — сказал Белобрысый и усмехнулся.

Мне не понравилось, что он усмехнулся. Я не люблю, когда так делают. Но я стерпел.