Глеб Чайкин - Пожар

Зло меня берет: точно смеются надо мной окаянные воробьи. Вот де, ты старался, ладил домик для черненьких, а мы его себе отвоевали, серенькие. Ничего де, что собираешься камень запустить — успеем, улетим, а пока распеваем себе песенки.

А какая песня у воробья, тошно слушать: знай свое, чилик-чилик! А форсу-то: и крылья по-скворчиному поднимет и кланяется туда-сюда, нашим-вашим!

Я уже приготовился запустить камень на березу, но спохватился, вспомнив про самопал.

— Погодите, вот я вас так пугну, что своих не узнаете, — погрозил я воробьям.

Тут как раз показался Паша.

— Давай-ка мы их пугнем, — сказал я Паше. — А то впрямь одолели скворцов.

— Ты что — с умом? — шепчет Паша. — Тут увидят. Пошли вон за сарай. Там шито-крыто.

Пришлось послушаться Павла. Пошли мы с ним за сарай.

— Ты будешь первым стрелять? — спрашивает Паша, вытаскивая самопал из кармана.

Налюбоваться я не могу на самопал. Ствол у него всего-навсего четверть длиной, ручка начерно выкрашена. Только курка нет. Был бы курок — настоящий револьвер.

— Ну, давай стрелю, — говорю Паше.

— Сам будешь запаливать или помочь? — спрашивает Павел.

Вот держу самопал. Паша торопливо ставит в куче соломы крышку от кадки. Чиркает спичку, сует мне в левую руку.

— Лучше целься! В середину меть! — командует Паша.

У меня дух захватывает, сердце замирает. Вот-вот бабахнет. От волнения самопал дрожит в руке. Наконец грохает оглушительный выстрел. Из ствола на целый аршин вылетает струя пламени. Сорвавшись с места, подбегаем к крышке, — дробин десять въелось в нее.

— Ловко ты, — удивляется Паша, — смотри, сколько дробин.

Меня охватывает радость: со временем, может, стану ворошиловским стрелком.

И не заметил я, как затлела от пыжа солома возле крышки.

— Заряди-ка самопал, — говорю Паше, — я вот проучу воробьев. Я их зараз уничтожу за нахальство. Будут они знать, как насильно чужой дом захватывать.

— В живую цель хочешь, — точно подзадаривает Паша. — Смотри, не осрамись: это ведь нелегко попасть.

Направились из-за сарая на середину двора, к березе. Оба с опаской поглядываем на избу нашу, на улицу. Только бы кто не вышел из избы или не увидал нас с улицы.

— А ну-ка дай я сам пальну в них, — говорит Паша.

— А почему это ты «сам», ведь я тоже «сам», — говорю Паше. — Нет, уж давай я бабахну.

Проспорили мы довольно долго. А тут еще, как назло, показался на улице бригадир по полевым работам дядя Маслеев. Двор наш открытый, все видать с улицы.

— А ну их, воробьев этих, — злиться начал Павел, — нарвемся вот из-за них с самопалом. Пошли обратно за сарай.

Только сказал это Паша, как началось страшное, неожиданное… Солома, в которую мы ставили крышку кадки, горела. Пламя высоко вздувалось вверх, до самой крыши. И на моих глазах пламя охватило крышу сарая, стало расползаться по ней во все стороны. Повалил густой дым. Сразу от пламени желтый, потом он становился черным и к небу уходил голубыми клочьями. Огонь гудит ровно и еле слышно потрескивает. Все воробьи вылетели из гнезд в крыше сарая и носятся, не найдя себе места. Слетели разом и воробьи с березы.

— Бежать надо! — тянет меня Паша со двора.

— Куда? зачем? — недоуменно спрашиваю.

— Убьют нас на месте, — трясется Паша, — айда скорее отсюда.

— За что убьют?

— Ты что — не понимаешь? — набрасывается на меня Павел. — Ведь мы подожгли, ты поджег…

У меня сразу опускается сердце, к горлу подступают комья, подкашиваются ноги. В глазах наливаются слезы, — вот-вот зареву от страха.

— Пакля, дурак, пакля! — в самое ухо кричит мне Павел. — Как ты выстрелил, пакля на солому — и загорелось.

Верно же: сколько раз я сам видел, как после выстрела из самопала, отлетев шагов на пять, дымит эта пакля, горит.

Вдруг где-то на задах раздается протяжный крик:

— По-о-ожа-а-а-р!

Павел хватает меня крепко за руку и тянет на улицу.

— Спасайся, пока цел!

Выбежав на улицу, мы оглянулись по сторонам и кинулись к заброшенной избе Евлахова, что стоит наискосок от нашей.

— Спрячемся здесь, сюда никто не зайдет, — говорит Паша.

— Надо бы сказать нашим, — чуть не плачу я, — они же все спят в избе.

— Сиди, не рыпайся! — держит меня Павел.

Спрятавшись в заброшенной избушке Евлахова, мы робко глядим в заколоченные досками окна. Доски невплотную друг к другу, так что хорошо нам видать улицу и наш дом.

По улице забегали люди. Все бегут к нашему дому. Бегут они кто с топором, кто с багром, многие бренчат ведрами.