Михаил Штительман - Повесть о детстве (Художник Р. Гершаник)

Вечером бабушка куда-то уходила, потом, вернувшись, плотно закрыла все двери и позвала Сему к себе. У нее был суровый, озабоченный вид. «Началось, — подумал Сема. — Интересно: сегодня рассчитали или рассчитают завтра?»

— Сядь здесь, — тихо сказала бабушка.

— Сел, — сообщил Сема.

— У тебя злой язычок.

Сема пожал плечами:

— Язык как язык.

— Зачем ты разозлил хозяйку? Ты думаешь, работа валяется на тракте. Или ты ждешь наследства откуда-нибудь?

Сема молчал. Бабушка продолжала с тихой горечью:

— Я забросила кур. Я отказалась от места в резницкой. Ты начал зарабатывать. Так нет! Надо было тебе нагрубить хозяйке… Она имеет к нам жалость, и ты не уволен.

— Нет? — удивился Сема.

— Пока нет. Но ты же уже должен понять, Сема, — с важностью произнесла бабушка, — что ты уже давно не ребенок! Ты взрослый человек.

— Что, что? — переспросил Сема, не веря своим ушам.

— Ты уже не ребенок! — повторила бабушка, укоризненно качая головой. — Тебе должно быть стыдно!

Ему должно быть стыдно! Это интересно. А ей? День и ночь она твердила, что Сема ребенок, и гладила его и вздыхала. А теперь оказывается, что Сема уже не ребенок, а взрослый человек. Семь пятниц на неделе у этой бабушки.

Вскоре выяснилось, что Сему оставили на фабрике совсем не потому, что «мамаша» — ангел.

Просто господин Айзенблит, которому все время шла карта, проигрался в пух и прах. И теперь он сидел в Одессе, любовался закатом солнца и ждал перевода из дому. Он писал своей мамочке, что он все равно свое возьмет, а пока нужно продать фабрику. И дальше он сообщал, сколько нужно денег, — это была цифра с порядочным количеством нулей.

Но «мамаша» не решилась сама вступить в сделку. Покупатель есть, но пусть лучше приедет сын, сговорится в добрый час и ударит по рукам. Она продавать не станет потому, что, если потом представится более выгодный случай и будет уже поздно, сын загрызет ее. Окажется, что во всем виновата она.

Сын приехал. Он был хмур, заспан и зол на весь свет.

— Хорошо выторговался! — сказал он, тяжело дыша и сбрасывая на кушетку пальто.

— Всё? — спросила «мамаша», боясь смотреть на сына.

Айзенблит кивнул головой.

— В один вечер?

— Да.

— Пробовал отыграться?

— Да.

— И что же?

— Погиб окончательно.

Айзенблит встал, сбросил пиджак и взволнованно заходил по комнате. Спущенные подтяжки болтались у него сзади, как хвост.

— Кто покупатель?

— Сам понимаешь… — «Мамаша» пожала плечами. — Он!

— Хорошо.

Вечером пришел покупатель и за круглым столиком пил чай с лимоном.

— Несчастье, — сказал он, глубоко вздыхая, — с каждым может случиться. Я не люблю делать прибыль на чужом горе.

— Я решил, — упавшим голосом ответил Айзенблит. — Не вы, так другой. Но лучше вы. Обувь вы знаете. Вы не дадите погибнуть делу.

— Не дам, — согласился будущий хозяин и встал. — Нужно посмотреть баланс. Беру с активом и пассивом. И вы увидите, что будет в следующем году!

«Мамаша» вышла и вернулась с толстой конторской книгой.

— Проводки все сделаны?.. — отрывисто спрашивал покупатель. — Сколько неучтенных векселей?.. Дебиторская задолженность? Сколько безнадежных?…

Он надел очки в толстой золотой оправе и попросил счеты.

Сема остался не потому, что «мамаша» была ангел. «Мамаша» покидала фабрику, и ей было все равно, кто останется здесь и что будет — хоть потоп! Она была добрая женщина, и у нее был свой счет в банке, а у сына — свой. Его счет закрыли, ее остался.

Знакомиться с новым хозяином Семе не пришлось. Он слишком хорошо знал Гозмана и с каким-то смешанным чувством нетерпения и страха ждал его появления.

— Новый хозяин! — сказал Сема Лурии.

Сапожник внимательно посмотрел на него:

— Лошади все равно, кто сидит в фаэтоне.

— Так это мы лошади?

— Нет, — засмеялся Лурия и похлопал Сему по плечу, — ты еще жеребеночек, а я уже старый, слепой конь!

Гозман пришел в цех днем с озабоченным, задумчивым видом. Приемщик побежал в контору и принес ему стул. Гозман махнул рукой и не сел.

— Теперь будете иметь дело со мной, — сказал он хмурясь. — Раньше я продавал чужую обувь, а теперь у меня будет свой ботинок. — Он взял со стола сапог и постучал ногтем по подошве. — Я хозяин не добрый. Я не люблю с рабочими делать куценю-муценю. Хозяин — это хозяин, рабочий — это рабочий.

Гозман вынул из кармана серебряный портсигар с изображением Наполеона в треуголке у сожженной Москвы и закурил толстую, душистую папиросу.