Михаил Штительман - Повесть о детстве (Художник Р. Гершаник)

— Что это? — тихо спросил Сема, не понимая, что здесь особенного нашел Антон.

— Стой тихо! — разозлился Антон. — Не понимаешь?

— Что это? — вновь спросил Сема, удивляясь еще больше.

— Фисгармония играет! — прошептал Антон, приставив ухо к окну. — Слышишь?

Сема пожал плечами и тихо выбрался со двора. «Фисгармония — подумаешь, какое счастье! Он даже не знает такого слона и ничего — жив, здоров. Вот Шера — это другое дело. И как все получилось просто, — с удовольствием вспоминал Сема, — я ей сказал, и она мне сказала!.. Как будто знакомы сто лет!..»

Тревоги остались позади, и веселое настроение вновь вернулось к Семе. Все-таки жизнь — интересная вещь, даже если в местечке не ходит конка.

Живой человек, если он еще ходит своими ногами, горевать не должен. Вот, допустим, у Гозмана есть такой служащий — Ланцет. Он очень худой и от этого страшно переживает. Такое трудное положение… И действительно, Ланцет очень худой, и кажется, что он весь состоит из палок: две палки внизу, две палки в рукавах и самая тоненькая палка — та, на которой он носит свою голову. Одним словом, Ланцет — не красавец, и влюбиться в него с первого взгляда нет никакой возможности.

Но кто сказал, что это навсегда? Ланцет — живой человек, и всякое бывает! Есть, например, такая болезнь, что если после нее не умирают, то появляется волчий аппетит, и человек начинает поправляться. Или совсем другой случай. Пейся рассказывал, как делали кресло: взяли обыкновенный худой стул и стали его обивать каким-то войлоком, подсыпать опилки, и стул так распух и заважничал, что попробуй теперь сесть на него. Жизнь! В жизни всякое происходит!

И не надо горевать… Сема шел на работу, потихоньку напевая забавную песенку деда:

Но, как всегда, Семе и сегодня не повезло с пением, потому что он встретил Пейсю.

— На работу? — охрипшим голосом спросил Пейся.

— Нет, — серьезно ответил Сема, — рыбу ловить.

— Хорошее дело, — согласился Пейся, как-то странно поворачивая голову. — Я знал одного человека, он забросил на ночь невод, а сам лег на краешек сетки и уснул. Проснулся, смотрит, он уже в реке, — оказывается, ночью его утащили рыбы. Он, конечно, сильно расстроился.

— Знаю, — сказал Сема, испытующе всматриваясь в красное лицо Пейси. — А ну-ка, поверни ко мне голову!

Пейся повернулся всем туловищем.

— Я же прошу повернуть голову.

— Не могу, — растерянно прошептал Пейся, указывая пальцем на воротник.

Сема быстро расстегнул черненькую куртку Пейси и остановился в изумлении. На розовую наволоку Пейся напялил галстук, который сразу был серым, малиновым, бурым и кремовым. Галстук так туго стягивал шею, что лицо Пейси покраснело: поворачивался он сразу лишь корпусом и говорил каким-то сдавленным, чужим голосом.

— Где ты это выкопал? — сердито спросил Сема, ткнув пальцем в галстук. — Это же хвост жар-птицы!

— Вы ничего не понимаете! — прохрипел Пейся, обижаясь и переходя на «вы».

— Ну, и умрешь к вечеру.

— Типун вам на язык! — торопливо пробурчал Пейся и, с трудом сняв галстук, зажал его в правой руке.

— Хорошо, — успокоившись, улыбнулся Сема. — Теперь я могу идти на работу. А хомут свой повесь на гвоздик.

— Сам знаю, — надув губы, проговорил Пейся, с нежностью глядя на галстук. — Наверно, завидуешь?

— Да, — согласился Сема, — сплю и во сне вижу.

Времени оставалось мало, и он быстро зашагал, покинув у лавки обиженного приятеля. Около фабрики Сема увидел городской фаэтон с поднятой крышей. Кучер, ловко спрыгнув с облучка, расстегнул кожаный фартук, и на землю осторожно сошла какая-то женщина в шапочке, похожей на кастрюлю, перевернутую дном вверх; за дамой выпрыгнула девочка с голубым бантом; потом, опираясь на палку, вылез мужчина с лицом постаревшей мыши, в пальто с бархатным воротником. Навстречу им выбежала «мамаша» и, широко улыбаясь, принялась целовать девочку, потом даму, потом мужчину, громко, со свистом чмокая.

Войдя в цех, Сема столкнулся с Лурией.

— Видел? — спросил он Сему.

— Видел.

— А с каким вкусом они целовались, ты заметил? Как эта мадам ни вертелась, ей все-таки пришлось поцеловать «мамашу».

— А кто они такие? — спросил Сема.

— Не знаю, — пожал плечами Лурия, — наверно, ее родственники по мужу.

— Наверно, — кивнул головой Сема, — Это я им в городе письмо заносил.

Сема опустился на табурет и принялся за работу.