Михаил Штительман - Повесть о детстве (Художник Р. Гершаник)

Это была любимая песенка сапожника Лурии. Он напевал ее, покачивая в такт головой, изредка взглядывая на Сему, и хитро подмигивал ему: не унывай, мол, говорил его взгляд. Чтоб заработать, имею две руки и на каждый палец по сыночку! В другом углу склонился над машиной Антон. Мягкий свет лампы падал на его мальчишеские худые щеки. У стола стоял высокий, похожий на раввина Залман Шац с лохматыми, свисающими на глаза бровями. Можно было подумать, что он молится, но в руке его, перевязанной на ладони серым куском полотна, был зажат нож. Залман кроил товар. Изредка они переговаривались. И вдруг оказывалось, что за день перед глазами Семы прошло много смешного, жалкого, любопытного, а вот он смотрел и ничего не увидел.

— Большой умница этот Эля, — смеясь, говорит Антон. — «Мамаша» пришла и спрашивает, который час. Все говорят — девять. Ну девять так девять. Кажется, хорошо? Нет. Вскакивает Эля и кричит: «Четверть двенадцатого».

Сема уже хорошо знал, что каблучник Эля, не к месту сообщивший хозяйке точное время, теперь уж приобрел прозвище: Четверть Двенадцатого.

— Ну, а как вам нравится этот толстый Калман? В лавке у девочки спрашивают, что она любит кушать, встает из-за прилавка Калман, которому в субботу сто лет, и тоненьким голоском сообщает: «Я люблю рыбочку!» Как будто его спрашивали!

Сема, смеясь вместе со всеми над глупым приказчиком Калманом, который похож и на комод и на перину сразу, знал, что Калмана уже больше нет, а есть Рыбочка. Хорошая рыбочка, с таким животом и с такой, извиняюсь, лысиной!.. В цехе еще долго смеялись и опять вспоминали какие-то смешные истории и опять смеялись с таким аппетитом, что у Семы на глазах выступали слезы, начинало колоть в боку и дышать становилось совсем невозможно. А когда появлялась «мамаша», они разговаривали с ней вполголоса, вежливо и даже почтительно, но у них были такие задорно-хитроватые лица, как будто они знали что-то очень важное, чего хозяйка еще не знает. Так разговаривают с приказчиком, которого хозяин решил рассчитать, и все уже знают об этом, кроме самого приказчика. Приказчик еще очень важен, дуется, говорит сквозь зубы, что-то нехотя обещает, и люди почтительно слушают, кивают головой и думают: «Дуб! Ты можешь уже не так ломаться. Все равно — последний день!»

Сема заметил, что и в горе новые друзья оставались веселыми, как будто они наверняка знали, что за тяжелой пятницей придет легкая суббота. Сегодня вечером, когда в цехе осталось совсем мало людей, Антон вытащил из кармана аккуратно сложенный листок и принялся медленно читать вслух. Это было письмо от брата из действующей армии.

— «Поклон нам, — писал он, — дорогие, и я даже точно не знаю, как я сейчас называюсь. В один раз я не могу это написать. Короче говоря, поклон вам от рядового пятого пехотного, армии его императорского величества государя всероссийского и царя польского, великого князя финляндского и прочая, прочая, прочая, полка. Пока я выучил свой чин, с меня стекла одна бочка поту и еще маленькое ведерко…»

Так было написано все письмо. Выслушав до конца солдатское послание, Лурия задумчиво почесал затылок:

— Говорят, что скоро будут брать ратников второго разряда. И мне, значит, надо выручать сына. Но как я пойду к Фрайману, если я все время гнал его от себя?

Сему обрадовала возможность оказать услугу. Он легко спрыгнул с табуретки и подбежал к Лурии.

— Моя бабушка, — заговорил он торопливо, — с Фрайманом вот! — он поднял два пальца. — Я вам сделаю дело!

Лурия недоверчиво взглянул на Сему и спросил:

— Ты сделаешь?

— Да, — обидчиво повторил Сема, уже сам немного сомневаясь в успехе, — я сделаю дело!

Когда начались мобилизации одна за другой, Фрайман понял, что терять время нельзя. Он оставил в покое местечковых мальчиков, забросил свое маклерское дело и принялся обрабатывать призывников. Его быстрый и легкий ум находил тысячи способов избавления от окопов, и так как никто очень не хотел стать героем, у Фраймана сразу нашлась прибыльная работа. Он начал соперничать с местным аптекарем и, слава богу, небезуспешно.

Аптекарь устраивал по знакомству грыжу, делал желтуху, давал нюхать какие-то страшные порошки, а экзема у него получалась — на загляденье! Надо было только иметь ржавый гвоздь и баночку какой-то мази. Но драл аптекарь с каждого три шкуры. Никакой совести не было у этого проклятого фармацевта. Фрайман пошел людям навстречу, он устраивал освобождение от призыва наверняка, без боли и в два раза дешевле.