Алки Зеи - Петрос идет по городу

— Умер кузнечик, — печально сообщил он.

Антигона перестала заниматься своей прической — она потянула за последнюю тесемку с такой силой, что вырвала целую прядь волос, и взяла у него из рук коробку.

— Как странно, он лежит на раскрытом крыле, — сочувственно прошептала она.

Если бы отец услышал ее слова, то, наверно, сказал бы: «Ребячество!» Антигоне было четырнадцать лет, и он считал, что такой большой девочке стыдно огорчаться из-за пустяков, например, из-за какой-то дохлой букашки.

— Хочешь, я дам тебе футляр от моего браслета, чтобы ты похоронил его? — предложила она.

Хотя сестра была полна добрых намерений, Петрос отказался. Он решил и мертвого кузнечика положить в трещину балки.

За завтраком он ел через силу и, когда мама спросила, нужно ли ему готовить уроки, пробормотал что-то невнятное. Ему не терпелось встать из-за стола и помчаться в чулан. Как только он открыл туда дверь, к нему побежал То́дорос, если так можно сказать про него. Ведь Тодоросом звали большую черепаху, которая раньше была крошечной и помещалась в спичечном коробке. Петрос выменял ее у своего школьного товарища Тодороса на целый мешочек биток и три пистона в придачу. Черепаха передвигалась очень медленно и лениво, точь-в-точь как ее бывший хозяин, в честь которого она и была названа. Когда спичечный коробок стал ей мал, Петрос пересадил ее в коробку из-под конфет, которую засовывал в карман, если шел попасти черепаху в травке. Когда же она стала совсем большой, он поселил ее в чулане, приносил туда корм и изредка выпускал на задний дворик подышать свежим воздухом.

— Тодорос, сегодня на рассвете скончался кузнечик, — с прискорбием сообщил он черепахе.

Петрос положил кузнечика в трещину балки, замазал щель пластилином и перочинным ножиком вырезал на дереве: «27 октября 1940 года».

«27 октября 1940 года», — написал на желтой карточке и отец, сидя за обеденным столом в столовой. Когда он заполнит цифрами много сотен таких карточек, то снимет квартиру побольше, и у Петроса и Антигоны будет по отдельной комнате. «Подождите, вот я напишу массу карточек…» — говорил обычно отец, если дети просили его что-нибудь купить им. Но Петрос с самого раннего детства, когда он едва доставал до обеденного стола, привык видеть на нем гору чистых карточек. Антигона рассказывала, что однажды, много лет назад, ей здорово досталось, так как она нарисовала среди папиных цифр кошку. Вернувшись со службы, папа тотчас садился заполнять карточки. Он работал и по воскресеньям. В субботние вечера мама вздыхала, что ей хочется сходить в кино, но отец твердил, что они не сведут концы с концами, если он не будет брать на дом работу. Тогда мама принималась бранить господина Кондоя́нниса, папиного хозяина; этот тощий, как щепка, человек, настоящий скряга, держал посредническую контору «Сливочное, оливковое масло». Уже много лет не прибавлял он папе ни гроша к жалованью. Раз в год, в день маминых именин, он присылал в подарок дорогой торт. Петрос дал себе клятву, что в этом году станет первым учеником в классе и после окончания школы будет работать и учиться, а по праздникам водить маму в кино. Об этом он думал по субботам, но вот наступало воскресенье, теплое, солнечное, и он уже сомневался, удастся ли ему выйти в отличники.

«27 октября 1940 года», — вывел он на чистом листе бумаги, который давно ждал, чтобы на нем нарисовали карту Австралии. Словно назло, урок географии устраивали по понедельникам, чтобы все воскресенья ему, бедняге, корпеть над картами. Каждый раз решал он разделаться с заданием рано утром, но всегда что-нибудь ему мешало. Если бы сегодня не умер кузнечик, карта была бы уже готова.

Когда он принялся наконец переводить карту на папиросную бумагу, Антигона позвала его в кино. Перед уходом они поссорились. Петрос собрался идти в теннисных тапочках; сестра пригрозила, что не возьмет его с собой, если он не наденет полуботинки и синий пиджак с золотыми пуговицами, а потом заставила его смочить и пригладить волосы. Если бы Петрос не рвался давно посмотреть эту картину, он предпочел бы провести время дома с Тодоросом, лишь бы не выряжаться в узкий уродливый пиджак, купленный еще в прошлом году, — ведь он не знал теперь, куда девать руки, нелепо торчавшие из коротких рукавов. По дороге Антигона, которой удалось настоять на своем, спросила его необыкновенно ласково:

— Петрос, миленький, ты ничего не имеешь против, чтобы с нами в кино пошел Дими́трис?

— Какой такой Димитрис?