Алексей Леонов - Лёнькин букварь

Однажды я ездил за ребятами в сильный-пресильный мороз. До Спешнева я доехал хорошо. Мать взяла у своей сестры, нашей няни Вари, тулуп, закутала меня в него с головой и ногами, перевязала верёвками да толстой шалью, так что ни мороза, ни ветра я не ощутил за дорогу. Ветерок к тому же поддувал мне в спину. А когда ехали назад, то я в своём одеянии сидел в санях лицом назад. У ребят править от Спешнева лошадью была очерёдность. В этот раз вожжи были у брата. Ребята сбились в кучку, спрятали от встречного ветра лица и руки, а брат ехал лицом на ветер. Лошадей добрых на это дело не давали, а если за возчика бывал мальчишка, то и вовсе выделялась лошадь посмирнее да поленивее, что ни прутом, ни кнутом её не разгонишь, и пять километров дороги удваивались при такой езде по времени вдвое.

Когда брату уже бывало невмоготу, он потирал щёки шерстяной варежкой. На подъезде к нашей деревне он сказал:

— Ребята, кажется, я обморозился. До щёк не дотронуться.

— Ты три их сильнее, — посоветовали ему, — да погоняй быстрее.

— Дай я буду править, — вызвался Сашка Стальной. — Иди погрейся тут.

Мишка сам разогнал лошадь. Дорога к деревне была под изволок. У нашей избы он остановил лошадь, слез с саней и стащил на дорогу меня, забрал свои вещи: сумку с учебниками и мешки из-под продуктов — и направился в избу. Я побрёл, словно посаженный в мешок, за ним. Тулуп с меня свалился, и я поспешил в избу. Мать помогала раздеваться Мишке и со слезами причитала о беде. Я взглянул на лицо брата и испугался: у него на щеках не было кожи.

— Сыночек, сбегай за нянькой Варюхой, — сказала мать.

— А что ей сказать? — спросил я.

— Скажи, мать на дело зовёт.

Я вылетел из избы в сени, хлопнул сенной дверью и пустился от порога бегом. Меня кто-то схватил за ноги. Я растянулся и лицом ткнулся в кого-то в шерсти. Взвизгнув от испуга, вскочил на ноги и бросился удирать, подумав, что это был колдун, но, отбежав на несколько шагов, вспомнил о тулупе, рассмеялся над самим собой и пошёл шагом.

Няне Варе я лишь на улице сказал, зачем её зовёт мать. Она побежала бегом, ступила на тулуп и испуганно ахнула.

— Это тулуп, нянь, не бойся, — крикнул я.

С осени мать всегда оставляла для зимы нежный гусиный и бараний жир от внутренностей. Гусиным лечились от обморожений, а бараньим изгоняли кашель. Вдвоём они быстро смазали жиром Мишке лицо, напоили его горячим молоком с бараньим жиром и уложили спать.

Брат не спал почти всю ночь, стонал, охал, плакал. Не спала мать, и я часто просыпался тоже, жалея его, переживал, что не отдал ему тулуп. Под утро брат уснул и проспал долго. А днём он уже не страдал от боли, учил домашние задания и читал новую книжку «Тихий Дон».

Раньше, когда он учился ещё в Глотовской школе, он в зимние студёные вечера читал «Капитанскую дочку», «Героя нашего времени» и всё, что написал Николай Васильевич Гоголь.

Много разных рассказов наслышался я о колдунах, но после истории с поросёнком перестал верить, что они есть, но когда под завывание бури слушал про Вия и о приключениях кузнеца Вакулы, я старался с ног до головы укрыться попоной, а если лежал с краю, то под каким-нибудь предлогом перебирался в середину. Чтение проходило на печке, когда все дневные дела сделаны: отужинали, мать приготовила чугуны с варевом к утру, чтобы поджечь растопку и, задвинув чугуны, успеть быстрее управиться с печкой, с завтраком — и на дела.

В школу Мишку обмороженным не пустили. Он днём доплетал начатый отцом лапоть, решал задачки, читал по-немецки по учебнику, учил уроки по всем своим книжкам, чтобы не отстать. А вечерами, сразу после ужина, не вылезая из-за стола, читал про Григория Мелихова, про Аксинью. Отец и мать дивились и тому, о чём было написано, и тому, как здорово, просто и понятно сложено. Мне казалось, что я не слушаю чтение, а всё вижу сам собственными глазами.

Через неделю Мишка пошёл в школу. Щёки его зажили, только и было заметно покраснение, но потом не осталось никакого следа от обморожения. Мы с нетерпением ждали его приезда на воскресенье, чтобы слушать дальше «Тихий Дон».

В каждый понедельник, по дороге в школу, выйдя за деревню, я сразу начинал рассказывать ребятам о прочитанном. Ребята с девчонками окружали меня и слушали с восторгом и восхищением, наступая друг другу на лапти и не обращая на это внимания.

Вторая памятная мне поездка в Спешнево прошла без приключений. Правда, была метель, но не очень морозило. Меня проводили из деревни пораньше. Мать боялась, что я в такую метель собьюсь с дороги и где-нибудь замёрзну, но я утверждал, что ничего не случится, и пустился в путь. Ехал я долго. Но мне казалось, что не ехал, а плыл по необъятному океану, потому что ни сверху, ни по сторонам, кроме беспрерывного мельканья снежинок, крупных, пухлых, ничего не различалось. Я смотрел лошади под ноги, следил, есть ли дорога. Лошадь и сама шла по дороге, даже и там, где дорога была забита, переметена снегом. И всё же я замечал места, докуда доезжал. По первым, тёмным кустам у дороги знал, что доехал до Скородинской вершинки, потом поравнялся с посёлком. Справа был дом и слева, но далеко от дороги. Лошадь попыталась свернуть влево, там, за лощиной, был центр посёлка с конюшней, но я направил её прямо, и она нехотя пошла дальше. Потом я проехал Задний вершок и спустился под могильник, где перекрещивались два глубоких оврага, по которым даже не косили сено, а лишь пасли спешнёвских коров, потому что склоны оврагов были круты, глинисты и трава на них росла худосочная. Лишь в верховьях оврагов ставились сенные стога.