— А ну, ты, тунгус, давай вымети из-под стола и вымой кошачью черепушку, — приказал он.
— Что-о? — протянул я озадаченно.
— Не глухой — слышал, что сказали.
Слух обо мне пройдёт по всей Руси…
— Подметай давай, подметай, — вставил он. —
… и ныне дикой
Тунгус и друг степей калмык.
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые…
Брат взглянул на листок на стене и зашагал к двери, продолжая говорить:
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век…
Дверь отворилась перед носом брата, будто сама собой, унесла листок от его лица в сени. Через порог в избу, громыхая обужей, влезли Лёнька с Тикой. Брат сжал зубы, уставился на гостей, проговорил:
— В мой жестокий век, кто вас, пузатых, звал сюда?
— Никто. Мы сами. Мы поиграть, — ответили ребята.
— Дверь закрывайте. Холод напускаете.
Тика потянулся к скобке. Лёнька попятился под злым взглядом брата и столкнул Тику с порога.
— Да закрывайте же! — произнёс брат, вытащил Тику за шиворот из-за порога, поднял листок, слетевший с двери, сказал мне: — Вот что, малый, одевайся — и вон с ними на мороз. Мне к десятому февраля надо выучить стих.
Я обрадовался, принялся обуваться в лапти. Брат расставил ребят у дверей, словно стражей, на прежнее место повесил листок и, быстро шагая, скороговоркой повторил всё стихотворение до прерванной строчки и, осанившись, стал декламировать по-прежнему:
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
— Поняли? — спросил он у ребят и, подняв указательный палец вверх, чётко, с расстановкой проговорил: — Милость к падшим. Ты, Тика, знаешь, кто такие падшие?
— Знаю, — смело ответил Тика. — Это… это когда спотыкаются и упадают.
Брат нахлобучил Тике шапку до носа и объяснил:
— Падшие, Тика, я так понимаю, и вы слушайте, это люди, потерявшие совесть, неряхи, лентяи, обманщики, воры, пьяницы, предатели.
— А за что им милостыню подавать? — спросил я.
— Ты возись со своими лаптями быстрее. Тут сказано не милостыню, а милость, сожаление, пощаду. Вот, к примеру, ты, Тика, украл дома спички, отец твой, Кузьмич, взял ремень, но не вжарил тебе, пожалел, милость проявил. Ты в другой раз видишь, спички лежат у тебя на глазах, хочешь их стянуть, но вспоминаешь отцовскую милость, стыдишься и не воруешь больше. Понял, зачем надо милость проявлять?
— Спички Колька ворует, а я не ворую, — сказал Тика. — Кузьмич ему вжаривает.
— Болван ты, Тика, — заключил брат. — Поговорил бы я с вами, да некогда. И так вы меня сбили.
И снова брат пошёл ходить взад и вперёд, дочитал стихотворение до конца.
Веленью божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца.
С последним словом брат на радостях нахлобучил Лёньке шапку, поснимал листки и прочитал всё стихотворение по памяти.
Я собрался, посмотрел, что бы прихватить с собой на улицу. Брат повернул меня за плечи лицом к двери и дал пинка. Следом за мной в сенцы вылетели ребята. Дверь захлопнулась за нами, и из-за неё донёсся голос брата:
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастёт народная тропа,
Вознёсся выше он…
— Подумаешь, — сказал я, — герой какой. Думает, он силач. Задаётся, как артист какой.
Мы вышли на улицу. День был солнечный. От снега слепило глаза.
— Пойдёмте кататься на салазках к лесу. Там крутая-крутая гора, — сказал я.
Мы тащили каждый свои салазки по дороге к деревенской окраине. Я мурлыкал себе под нос:
Я памятник себе воздвиг…
Я памятник себе воздвиг…
Пригревало солнце, припекало. Однажды мы вышли на перевал, смотрим: в Гайку по всей низине снег зажелтел и дорогу захватило желтизной.
— Половодье!
— Весна! — заговорили ребята и побежали по твёрдой от ночного мороза, снежной дороге.
— Всё, скоро двинется!
— Каникулы пройдут, апрель, май — и на всё лето свобода!
Нам далеко пришлось обходить жёлтый, водянистый снег. На обратном пути обход был под самыми Камушками. Мы свернули и на эти Камушки. Огромные соляные, как их у нас называли, валуны грели спины на весеннем солнце. Мы походили по ним, как будто побывали в лете, пришли домой.
Скоро не стало снега на полях, обходить Гаёк стало невозможно, ноги тонули в талой земле, начались каникулы.
Весна всегда проходит быстро. Протекут ручьи; отмелят на них меленки из кострики и щепочек; унесёт половодье снежные глыбы; солнце просушит бугры, выгон, дороги; словно щётка, выбьется придорожная травка, засверкают ребячьи пятки; зажелтеют куриной слепотой глинистые склоны (это зацветает мать-и-мачеха); проснутся почки на деревьях, а там смотришь — и над желтоватой зеленью ракит, кленков, рябинника поднимется шатром в белом цвету черёмуха.
Читать дальше