Алексей Леонов - Лёнькин букварь

Наконец наступил момент, когда мы с братом вынесли на снег к дороге нашу скамейку и повезли её по обочине, по мягкому снегу, чтобы не ободрать лёд, повезли к горе. Вёз я, и будто не деревянную скамейку, а вёл в поводьях резвого коня, настоящего рысака. К нам присоединялись ребята.

Скамейки были не у всех похожими одна на одну. Наша была признана лучшей. Она была с выносом. На ней можно катиться по ненакатанной горе, по мягкому снегу. У второго Мишки скамейка оказалась с лошадиной головой, выпиленной из доски, и с ручками на месте лошадиных ушей. Васька прибыл с поросячьим корытом. Машковы — Шурка и Федька Косоногий — приволокли кошёлки. У кого не было подобной техники, те прибыли с салазками.

На горе были следочки от салазок. Выбрали направление с крутинкой внизу. Пробивать путь первым направлялся мой брат, за ним шёл второй Мишка, третьим Серёжка, потом Сашка Стальной, за ними кошёлочники, и завершающими бросались салазочники. На первый раз меня Мишка не посадил, испытывал скамейку один, потому что не известно было, как она пойдёт по горе, и надо было подальше проложить путь.

Закрутился, запылил снег из-под скамеек. Одна за другой они ухали под крутизну и вылетали на Телячий луг, далеко катились по равнине. Мишка на своей скамейке победил всех. Он прокатил меня, давал прокатиться мне одному, но я побоялся. Когда катишься вдвоём, можешь не смотреть на летящий навстречу с бешеной скоростью снег, можешь закрыть глаза или спрятаться за спину брата, держишься за вперёдсмотрящего — и не жутко. Он стал давать прокатиться ребятам. Я тоже уступал своим дружкам своё место. Все хвалили наше изделие и жалели, что их отцы не плотники, что у них нет такого инструмента, какой был у нас, а был бы — они сделали бы скамеечки ещё лучше. Я был убеждён, что лучше им всё равно не сделать, потому что мой брат даже балалайку себе стал мастерить. А ещё он вырезал две ложки. И трещотки осенью делал с двумя планками. Пропеллеры запускал дальше всех. И лапти он научился плести.

Гора гудела до позднего вечера. Приходилось и падать со скамеек. Упадёшь и катишься в сторону, чтобы не наехала да не угодила по рёбрам или по голове вторая скамейка. Я накатался вволю, но домой уходить всё равно не хотелось, а когда все покинули гору, то я не смог домой везти скамейку, не хватало сил, и еле-еле волочился по деревне за братом, а дома с трудом разделся-разулся и, отказавшись от ужина, взобрался на печь и разом уснул.

Раньше, до школы, я знал только деревенские снега, те, что на огородах, на выгоне, в саду да на горах; пошёл в школу — узнал и полевые, и луговые, и лесные снега.

Когда катаешься с гор, то лучше, если снег рыхлый, мягкий. Правда, салазки, скамейка или лыжи хуже катятся, но упадёшь — не исцарапаешься. Для ходьбы в школу самое лучшее — наст. Выходишь за сад, берёшь направление на школу и идёшь: со взлобка на взлобок, спешишь, шагаешь. Наст гудит под ногами, несёт тебя. Лежит он большими полянами. Между полянами рыхлый снег, где ноги проваливаются. Наст походит на острова. Один остров соединяется узкой полоской с другим. Находишь такие переходы, и хотя путь петляет: километр увеличивается на полтора — бежишь себе, забавляясь такой ходьбой. Часто наст вдруг осядет под тобой, словно кто-то вздохнёт, а бывает, так вдруг осядет, словно ты проваливаешься с этим островом сквозь тартарары, да так испугаешься, что вздрогнешь и перебежишь с этого острова на другой.

В школу по насту ходишь напрямик, когда отстанешь от ребят, проспишь или завтрак опоздает. Бывало так, что мать рано печку затопит, а дрова закапризничают, не захотят гореть, чадят только — и ничего не варится. Картошка не закипает и не печётся, а без картошки и завтрака иного нет, если кончилось молоко, не доится корова и не занеслись куры. Ты рвёшься в школу без завтрака, хочешь не отставать от ребят, а мать тебе: «Погоди да погоди. Рано ещё. Через минутку позавтракаешь. Ребят догонишь, а не догонишь — один дойдёшь». Одному ходить приходилось с третьего класса, когда брат перешёл в пятый и ходил в Спешневскую школу, а зимой стоял в Спешневе на квартире.

А как бывало красиво, когда наст, дорогу присыпало лёгкой, пушистой порошей. Идёшь по накатанной дороге, если никто не проезжал на санях, каждый узорчик от лаптей виден. На солнце пороша сверкает алмазами, легко похрустывает под ногой, веселит и зовёт вперёд да вперёд. Идёшь по пороше, обернёшься и топаешь задом наперёд, как будто ты не в школу путь держишь, а из школы возвращаешься домой. И не только свои следы видны по пороше. Вот кошка выбиралась далеко за деревню, охотилась за полевыми мышами. Вот лиса прошла. Следок у неё прямой, стежком от швейной машины. Прошла она как будто на двух лапах. А тут ворона прошлась по дороге, подолбила клювом мёрзлый конский навоз и вот взлетела, размела крыльями порошу. О, а это уже заяц прискакал с поля к дороге, полынки попробовал, сенцо подобрал и опять ударился в поле, верно, испугался трусишка кого-то. Да всё видно, кто его пугнул: волчищи прошли. Два следа. Но волков было не два — больше. Как ни аккуратно они вышагивали один за другим, а кое-где сбивались, не ступали след в след. Почитаешь следы внимательно, и окажется не два волка, а целый выводок, не меньше шести серых. Они перебирались из Хвощова леса к Глухой Вершинке, куда каждую зиму свозят падаль в овраг.