Николай Дружинин - Жила-была девочка…

Выпалив все это одним духом, Люська вскочила и припустилась к дому, высоко вскидывая пятки.

Вечером вернулся с работы муж тети Поли, дядя Федя, и начались расспросы. Юлька отвечала скупо, неохотно. Каждая минута ее жизни, даже радостная, была чем-то отравлена. За ней всегда шли минуты трудные, неприятные, начисто вытесняя те радости, которые ей доставались. Да и много ли их, этих радостей, было у нее.

И дядя Федя понял. Он взял со стола письмо Александра Сергеевича, вновь перечитал его, положил на старое место.

— Как жить теперь думаешь, Юля?

Юлька осторожно посмотрела ему в глаза, чуть пожала плечами.

— Не знаю. На работу пойду… Надо же… как-то.

— Как-то… — повторил дядя Федя. Замолчал. Задумался. И лишь через какое-то время сказал тете Поле, торопившейся удовлетворить свое женское любопытство. — Хватит тебе расспрашивать.

— Как же это хватит? — обиделась тетя Поля. — Я же не о чужих спрашиваю — о родных. А ты, Юля, на суде-то не молчи, ты все расскажи. Пусть ей, бессовестной, стыдно будет, пусть ее суд хорошенько накажет. До чего дошла, негодная! Семью порушила, детей покидала…

— Хватит, говорю! — повысил голос дядя Федя. — Не о Катьке теперь — о ней думать надо. — Он кивнул на Юльку. — Ты осмотрись тут пока, отдохни. А понравится… У нас же благодать, хорошо тебе будет. Мы ведь не чужие тебе, верно? — он улыбнулся Юльке, что-то хотел сказать еще, но в это время в зале загремела оглушительная музыка, и голос дяди Феди стал едва слышен.

— Завела, — вздохнул он. — Теперь не поговоришь. Люська! Сейчас же выключи, а то все пластинки переколочу.

Но Люська за грохотом модного ансамбля просто не могла расслышать отцовского приказа, и музыка продолжалась. Дядя Федя усмехнулся, махнул рукой и ушел на улицу.

Ничего приятного не было в звуках гремевшей в зале музыки, но Юлька в душе была благодарна Люське. Начатый разговор был ей неприятен, словно не кто-то другой, а она сама была виновата в том, что случилось с мамой. «Не о Катьке теперь думать надо…» А о ком же? О Юльке? Да ведь она жива-здорова, ей ничего не нужно. И даже если думать надо именно о ней, то как можно разделять их — ее и маму? Ведь больная же она, больная. И судить ее будут не для того, чтобы наказать хорошенько. Для того, чтобы вылечить! Как же они не понимают этого?

А музыка продолжала греметь, но теперь в ее звуках Юлька слышала что-то негодующее и подтверждающее ее правоту. И когда кончилась пластинка, она попросила Люську:

— Поставь еще.

— Понравилось? — обрадовалась Люська. — Я ж говорила! А папка возмущается — чепухня. Понимает он…

Торопливо сменила пластинку, крутнула регулятор звука и осторожно опустила иглу. Проигрыватель взвыл так, что Юлька вздрогнула, а Люська широко раскрыла рот и что-то заорала. «От это дает!» — догадалась Юлька по ее губам.

Спать их уложили вместе с Люськой в чулане, на широченной деревянной кровати с такой мягкой периной, что в ней можно было утонуть. Люська как легла, как воткнула свой курносый нос в Юлькино плечо, так и затихла, досыта набегавшись за длинный летний день. А Юлька не спала. Откуда-то издалека слышался задумчивый звук гармошки, шелестели листья в саду, терлась о стенку чулана росшая снаружи крапива, изредка обиженно попискивала под полом мышь. «Как тихо-то! — подумала Юлька, глядя в темноту. — Как хорошо-то! И день какой был хороший. Ох, если бы так все время, всю жизнь… Разве нельзя так?»

Ночью ее разбудила Люська.

— Юль! — стонала она. — Юль!

— Чего тебе?

— Пошли выйдем. Я темноты боюсь.

Люська торопливо метнулась за угол, притихла, потом спросила из темноты:

— Юль, ты не ушла?

— Нет, — сказала Юлька. — Не бойся. Ты глянь, небо-то какое. Звездочек сколько.

— Небо… — недовольно буркнула Люська. — Ты не уходи, смотри.

Кругом стояла удивительная тишина, словно не только люди, но все — деревня, трава, речка, звезды над головой — уснули, притомившись за день. Даже воздух был недвижен, и дышалось легко и свободно.

— Ой! — раздалось за углом, и через мгновение оттуда пулей вылетела Люська.

— Чего ты?

— Там, в траве… шебуршит кто-то.

— А ты посмотри.

— Я что? Чокнутая? Пошли скорей обратно.

Первые дни в деревне показались Юльке сплошным праздником, главной радостью которого были тишина и покой. Утром, еще в полутьме, наперебой горланили петухи, мычали коровы, негромко переговаривались женщины. Звуки эти будили Юльку, но не мешали и не беспокоили ее, ибо она знала, что они не несут ей ни тревоги, ни обиды, ни унижения.