Николай Дружинин - Жила-была девочка…

— Юлька, поставь чайник!

Будто швырнули, не глядя, в чистый родник горсть навоза, и мысли Юльки пошли черными, затухающими кругами.

— Сейчас, мамочка!

Юлька торопливо накинула халатик, метнулась на кухню, схватила чайник.

Мать долго, откашливаясь и отплевываясь, умывалась, обливая водой полы распахнутого халата, грязную рубашку и пол вокруг. Торопливо вытерлась полотенцем, присела за стол.

— Там… ничего нет?

Юлька побледнела. Утренние мысли роем пронеслись в голове, и она невольно качнулась к матери.

— Мамочка, не пей! Лучше поешь. Хочешь, я пожарю картошки? И консервы остались.

Мать глянула на Юльку без удивления, покачалась из стороны в сторону и ничего не сказала.

— Мамочка! Не надо, мамочка, я прошу тебя, умоляю! — Юлька упала на колени, протянула к матери руки. — Мамочка! Ты же такая красивая, такая умная… Не пей, не надо, мамочка! Ты глянь, ты посмотри! Борька такой худой… Он же не ходит почти, мамочка, его к врачу надо… И мы… У нас нет ничего… И денег нет. Мамочка!

— Ну хватит, — безучастно сказала мать. — Подай!

Юлька, сдерживая слезы, подала то, что старательно сливала ночью из бутылок и рюмок, с замиранием сердца смотрела, как мать, давясь, торопливо выпила и потом долго сидела молча, держа стопку в руке. И вдруг сказала:

— Денег нет… Будут деньги. Я замуж выхожу. За этого… как его, — но так и не вспомнила, за кого, усмехнулась. — У него зарплата — будь здоров. Он меня в санаторий повезет. Вот как!

И победно, торжествуя, посмотрела на дочь.

— Не выходи, мама, — попросила Юлька. — Ты уже сколько выходила…

— Брысь! — сказала мать все так же безучастно. — Ты это оставь. У женщины… должен быть спутник.

Встала и вышла из кухни.

Юлька успела приготовить завтрак, умыла и накормила Борьку, когда на лестнице раздались визгливые крики, топот ног, и компания женщин ввалилась в квартиру.

Они входили без стука, без разрешения. Не здороваясь, миновали прихожую, с шумом и гамом, притопывая каблуками, полезли в зал. Одна из них выхватила из-за пазухи бутылку и, помахивая ею в воздухе, приплясывая, пошла вокруг стола, вскрикивая визгливо-хрипло:

— Их, их, их, их…

Другая хлопнула в ладоши, подхватила с бессмысленной веселостью:

— Эх, давай, давай, давай! Ох, я!

Две других стояли молча, улыбаясь устало и лениво.

Их знала не только Юлька. Их знал весь город. Совсем еще молоденькая Сима, старая-престарая Тимофеевна-Боярышня, сорокалетние Анна и Ляха — такие разные по возрасту, они были удивительно похожи друг на друга. Одеждой, с какой-то особой небрежностью сидевшей на них; волосами — спутанными, падающими на лоб и на глаза из-под нестираных, мятых косынок свалявшимися космами; походкой — развинченно-неровной, вихляющей; и особенно лицами — морщинистыми, устало-изможденными, с мешками под глазами и отупело-равнодушными даже тогда, когда они смеялись или улыбались.

Юлька часто встречала эту четверку в городе. Один раз наблюдала, как они, торопясь и оглядываясь, сливали остатки из пустых бутылок, огромным штабелем стоящих в ящиках позади магазина. А пьяных, бредущих куда-то по улице, визгливо-шумных, не замечающих никого и ничего вокруг, видела не раз.

Почему-то их не трогали. Четверка спокойно отиралась возле магазинов, проходила мимо милиционеров, пела песни, сквернословила, а их лишь провожали взглядами, осуждающе покачивали головами, не принимая никаких мер.

Правда, Юлька слыхала, что однажды их пытались отправить в вытрезвитель. Но четверка подняла такой визг и шум на улице, что смущенные милиционеры посчитали за благо поскорее отойти подальше.

В квартиру Юльки они приходили нечасто, только по выходным, когда дома была мать.

Тимофеевна с притопами покрутилась по залу, шлепнулась на диван рядом с недоуменно смотрящим на женщин Борькой, высоко задрала ноги, обнажив грязное белье и волнами спустившиеся чулки.

— Гуляй, бабоньки!

Зажав ладонями пылающие щеки, Юлька беспомощно стояла на кухне. Кто поможет, куда бежать от этих пьяных выкриков, соленых частушек, гогота, рева и визга? Если бы был папка… Если бы был хотя бы кто-то… Если бы…

— Чего прижалась?

Мать, удивительно ожившая, почти веселая, стояла в дверях.

— Давай, чего есть, на стол!

— Мамочка!

— Кому сказала?

— Там же только Борьке на обед осталось…

— Не сдохнет. Живо!

Пряча клокочущую в груди ненависть, ставила Юлька на стол остатки вчерашних закусок. Потом подошла к Симе, держащей на коленях Борьку.