Николай Внуков - Том Сойер - разбойник

Я — поэт!!!

Идея пришла мне в голову на геометрии, и, так как я не привык откладывать дел в долгий ящик, я сразу же начал писать стихотворение в той же тетрадке, где чертил треугольники и решал задачи о высотах и медианах.

К празднику Ноября у нас всегда готовили свежую газету, и стихотворение, конечно, пойдёт в этот номер. Вся школа прочитает его…

У меня туманилось в глазах от нетерпения и восторга.

Школьный поэт! Вот это слава! Не то что Орькина — первый хулиган школы.

До этого я в жизни не писал стихов, не срифмовал вместе двух строк. И то, что у меня получалось в тетрадке по геометрии, так же можно было назвать стихами, как курицу — кошкой. Испортив страницы три, я, обозлившись, скомкал тетрадь, засунул её подальше в ящик парты и решил, что лучше займусь поэзией дома, в тишине.

Я попытался слушать урок, но болезнь стихотворства уже охватила меня, в голове, как в арифмометре, щёлкая, одна за другой неслись строки:

Я интуитивно чувствовал, что это — не то, но остановиться не мог.

Дома я выучил уроки за десять минут. Зато четыре часа просидел над стихотворением. Оно не клеилось. Чего-то в нём не хватало. Но чего — я не мог понять.

Наконец я скомкал ещё одну тетрадь и снял с этажерки томик Лермонтова. Открыл его наугад.

Стихотворение плыло, мерно покачиваясь, похожее на широкую песню, и я видел медленную прозрачную реку и плывущую по ней девушку, сотканную из тумана. Я видел тёмные гористые берегй, поросшие соснами, ярко-белую луну над водой, облака, которые изредка закрывали её лицо, серебристый блеск на волнах, вскипающих у острых камней.

Сказка! Волшебство!

Но ведь Лермонтов не был волшебником, он был обыкновенным человеком. Как же он это сделал? Сто раз перечитал я «Русалку», и каждый раз меня охватывало чувство необычного, как будто открылась какая-то дверца и я случайно подсмотрел другую жизнь и другой мир.

Нет, мне никогда не написать так. Но надо попробовать, чтобы получилось хоть чуточку похоже. Хоть самую малость… Ведь и у Лермонтова было время, когда он, наверное, ничего не умел и тоже пробовал.

И я всматривался в строки, в слова.

К концу вечера я увидел, что количество слов в чётных и нечётных строках одинаковое и что последние слова в соседних строчках имеют одинаковые окончания: голубой — луной, луны — волны.

Ага! Вот в чём секрет!

Но когда я попытался сам написать так же, получилась белиберда. Стих вышел угловатым, как ящик, сколоченный из необрезанных досок. Какая уж там плавность!

На следующий вечер я обнаружил ещё кое-что. Оказывается, не одинаковое количество слов в чётных и нечётных строках имело значение, а длина этих слов и количество ударений в них. И вовсе не обязательно должны быть одинаковыми окончания у соседних строк, — они могут быть одинаковыми и через строку, и через две строки (уже взрослым я узнал, что это называется перекрёстной и опоясывающей рифмой).

Постепенно стихотворение начало выписываться. Правда, я забросил все остальные занятия и ухитрился получить за неделю две двойки по математике, но утешал себя тем, что, когда стихотворение будет окончено, я их исправлю.

Наконец стих был готов. Он назывался «Алые флаги». Я не хочу приводить его здесь. Мне стыдно. Потому что сейчас я понимаю, что это было не настоящее стихотворение, а «как бы стихотворение». Но в то время я думал, что лучше о празднике никто ничего не писал.

Я перекатал «Алые флаги» на плотный лист бумаги самым лучшим почерком, на какой был способен, и принёс в школьную редколлегию.

— Вот. Для праздничного номера, — сказал я главному редактору, десятикласснику Мише, выкладывая перед ним лист.

Миша стоя прочитал стихотворение.

— Н… недурственно, — сказал он, взглядывая на меня сверху вниз. — Сам?

— А ты думал? — ответил я, взглядывая на него снизу вверх.

— Молодец! — сказал он и похлопал меня по плечу. — Этим стихотворением мы откроем номер.

Всё!

Из пионерской комнаты я вышел солидно, не торопясь, как подобает признанному поэту. Но в коридоре не удержался и несколько раз подпрыгнул на одной ножке. Да! Скоро вся школа узнает, кто я такой!