Владимир Добряков - Не родись красивой…

Перебирая пальцами рук, я тянула леску, и белый квадратик бумаги медленно заскользил вдоль натянутой верёвки. Ах, забыла: надо бы сразу и конец верёвки привязать, мама была бы довольна. Ладно, главное — письмо… Приехало, наконец. Митя освободил листок, с минуту читал его. Я с такого расстояния не могла разглядеть, какое у него лицо… Ну, что? Пожмет плечами? Головой помотает? Или усмехнётся?.. Так и не поняла — он скрылся в комнате.

Я стояла, ждала — не покажется ли снова?.. Потом взяло сомнение: а надо ли было просить? Это же не коробок спичек.

Ботинки. Если даже и старые. Кто теперь так просто отдаст?

А вдруг сейчас позвонит? Я скоренько прошла в переднюю, где стоял телефон. Молчит. Открыла прозрачную коробку с нитками, положила иголку. Неожиданно увидела себя в зеркале. Господи, какое лицо… Чего испугалась-то? Я расчесала свои золотистые волосы, послюнявила палец и накрутила на него тонкую прядку, пристроила её у виска. Почти как у теле-красотки Наташи Королевой. Хотя у неё волосы тёмные. Но это не имеет значения. Теперь бы ещё микрофон в руки и… А может быть, Звонарёв в кладовке роется? Ищет. У нас тоже старая обувь пылится, жалко, что девчоночья. Правда, сохранились и отцовские туфли, но размер-то! Мои обе ноги в его туфлю влезут. «Поищи, поищи, — мысленно сказала я Митьке. — Могу обождать, не спешу. Пока бисеринки для браслета рассортирую или почитаю. Да, лучше почитать». Я сдвинула стекло книжной полки и достала знакомую мне «Алису в стране чудес». На первой странице синими чернилами было написано: «Милой Зинуленьке в день рождения от мамы». Я знала: это написала бабушка, а «Зинуленька» — моя мама, которая полчаса назад сказала, что у меня нет сердца. Зачем она так? Это же несправедливо. Абсолютно. Я приложила к груди руку — вот оно, никуда не делось, бьётся. Только чего ж обижаться на маму? Ведь не со зла сказала. Она добрая. Ей тогда всего двенадцать исполнилось, когда бабушка подарила книгу. Как и мне сейчас. Давно это было. И бабушки уже нет. И отца. Я почувствовала, как на глаза навёртываются слёзы. В этот момент зазвонил телефон. Я почему-то испугалась, сжала трубку и растерянным голосом спросила: «Алё?..» И тут же услышала голос Митьки:

— Прислал. Они там, на балконе.

Глупая! Даже не сказала «спасибо». Побежала к балкону. У самых перил висел свёрнутый пакет, перетянутый шпагатом.

Молодец, петелькой завязал! Не пришлось и за ножницами бегать. Я развернула пакет. Ой, да какие хорошие, целые, подмётки крепкие, с бороздками. Каблуки чуток скошены. Пустяки! Юрке такие за месяц не сносить. Лишь бы размер подошёл. Я скинула босоножки, примерила. Малость великоваты. У меня же размер 35. Юрке, значит, будут как раз. Только тут я взглянула на дальний балкон. Митя смотрел в мою сторону. Я радостно замахала руками и готова была крикнуть на весь двор: «Спасибо, Митенька!» Крикнуть всё же не решилась, а воздушный поцелуй послала. Разве не стоит?..

Я вошла в комнату, откуда доносился стрёкот швейной машины, положила на стол полупрозрачный пакет с ботинками.

— Что это? — спросила мама.

— Благотворительная помощь.

— Откуда? Из Америки?

— Нет, — улыбнулась я, — поближе. Из России.

— Да ты объясни толком.

— А чего объяснять? 36-й размер. Как у Юрки-несмышлёныша. Ботинки что надо. Крепкие.

— Но откуда взяла-то?

По почте, мамочка. Во-он оттуда, — показала я за окно. — Где верёвка привязана. Видишь? И Митя там стоит. Митя май друг. Это же он собирался по канату с шестом идти. Но я не разрешила. Ведь опасно же, правда? А Митька отчаянный. И добрый. А знала бы, какой выдумщик! С ним ужасно весело…

Мне хотелось говорить и говорить. О Звонарёве, о розыгрыше, который с ним придумали, о том, как мастерили канатоходца. Я бы с улыбкой могла напомнить маме, что у меня нет сердца. Только ни к чему это. Конечно, не со зла же она сказала. Это жизнь такая сейчас настала. Трудная.

Конверт был без марки и штемпеля. Заклеен. Не было и адреса. Лишь фамилия: «Рогозиной». Письмо вместе с рекламной газетой лежало в почтовом ящике. За газетой я специально спустилась — узнать о телепрограмме на следующую неделю.

Пока кабина лифта поднималась на четвёртый этаж, я всё смотрела на конверт, на свою фамилию, написанную четкими и немножко наклонными буквами. Незнакомый почерк. Кому же письмо? Маме или мне?

Сначала я положила конверт на стол. Собралась развернуть газету, но вдруг подумала: «Если бы маме прислали, тогда указали бы инициалы. А то и полностью — Зинаиде Васильевне. И странно, послано не по почте. Ни одного штемпеля».