Мария Анисимова: Рюма в стране ирокезов

— Нэ разрэшает. Дядя Шпон катыгорически нэ разрэшает.

Да разве от пацанов отвяжешься?

— А попа уже позвали, да? Поп крестить будет?

— Его как, в воду окунать будут?

Ахмат отвечал кратко:

— Нэ видым. Нэ знаем.

А там, за стеной, в клубе кипела жизнь. Оттуда слышны стук молотков, визг пилы. Кто-то поет, что-то репетируют. Иногда слышны целые фразы:

— Евгений Григорьевич, ленту синию или красную?

— Выше, Сашка, выше! Перекосил же!

И все-таки пацаны дождались. Дверца изнутри приоткрылась, и в щель крикнули:

— Лешку Королева к Евгению Григорьевичу!

Лешки под рукой не оказалось, видно у кухни к пирогам принюхивался. По всему дому, с этажа на этаж, понеслась звонкоголосая эстафета:

— Пузана! Лешку Пузана на сцену! Дядя Шпон Пузана требует!

Стремительный топот босых ног. Зевнула таинственная дверца, проглотила Лешку и через минуту выплюнула.

Всего минуту пробыл за дверцей толстогубый, кареглазый Лешка, но и на него уже лег отпечаток тайны. Он суров и серьезен, как сотня заговорщиков. Он хмурит брови и сводит в куриную гузку улыбчивый рот. Он хочет прорваться и прямо со ступенек, как в воду, прыгает в толпу.

Не тут-то было! Пузана подхватывают и выносят из спальни в коридор. В обычное время длинный светлый коридор служит комнатой для подготовки уроков. Сегодня в нем просторно. Столы снесены вниз: ужинать будут все в одну смену. Скамейки — в клубе.

Лешку утверждают на ноги. Требуют:

— Ну? Пузан, ну?

И невольно Лешкины брови взлетают на лоб, восторженно округляются глаза, рот в широченной, во всю мордашку, улыбке. Он вытягивает кулак с оттопыренным большим пальцем:

— Во! С присыпкой!

И тут же спохватывается:

— Мне ж некогда. Мне лаку цветного купить надо, — разжимает кулак. — Вот деньги. Дядя Шпон за сорок минут велел.

Сбегать за сорок минут в лавочку на городской базар — это подвиг, достойный древних греков. Туда и обратно — около пяти километров, причем первая половина пути идет в гору. Лешке дают дорогу. Лешку сопровождают ассистенты. По дороге Лешкино сопровождение тает, а через полчаса некоторые тайны клубных приготовлений становятся «достоянием масс».

С последним лучом солнца на флагштоке вспыхивает алая звезда. Это как телеграфный сигнал: «Всем! Всем! Всем! Сегодня в детдоме необыкновенный вечер. Вход свободный». Подгоряне этот сигнал знают. Если горит звезда на фронтоне — вечер закрытый, для одних детдомовцев; на флагштоке — для всех.

Идут соседи на краснозвездный призыв. Есть в городе драматический театр, два кинотеатра, несколько клубов, городской парк, но подгоряне — домоседы. А к приютским идут. И не без причины. Встречают приютские гостей вежливо, у самых ворот, на лучшие места в своем клубе сажают и за «погляденье» ни копейки не берут. И из-за детей стараются подгоряне жить с детдомовцами в мире: постесняется безотцовщина знакомой девке нагрубить, не боязно и парню на улице показаться — не тронут. И еще сады… Сады и огороды. Поссорься — и за ночь одни голые ветки или потоптанные гряды останутся.

Сегодня гостей не густо — специальных приглашений не рассылали. Пришли ближние. Народ на Подгорненской стороне живет солидный, спокойный, больше мастеровщина: сапожники, портные, модистки, шапочники. Мужчины — в пахнущих нафталином костюмах, с галстуками-«бабочками», в жестких картузах, котелках, в модных кепи; женщины шуршат атласными сборчатыми юбками, покачивают плечами, прикрытыми цветастыми шалями. Щеки у женщин чуть подкрашены, брови чуть подведены. Пахнет недорогим одеколоном. Молодежи нет — родители не пускают. Зато пришли две старушки: прослышали-таки о крестинах.

Зал полон. На передних скамьях — малышня, посередине — гости, сзади — старшие детдомовцы. Гости щелкают семечки, шелуху аккуратно в бумажные кулечки сплевывают. Такой уж закон у этих приютских: плюнешь на пол и ни за какие коврижки больше не пустят. Старушки о чем-то шепчутся и сокрушенно качают головами. Пацаны время от времени дружно хлопают в ладоши, требуют:

— Время! Вре-е-емя!

Почему-то не открывают сцену. Там еще что-то двигают, стучат молотками.

Наконец занавес дрогнул. Из-за него вынырнули двое с фанфарами. Стали и картинно уперли фанфары в колени.

Зал притих — любуется пацанами. Босоногие, загорелые, с гордо поднятыми головами, в синих трусиках и белых рубашках с пионерскими галстуками, они по-настоящему красивы. Сверкает никель фанфар. Струится темно-вишневый бархат фанфарных вымпелов с золотой бахромой. Тишина. И в тишине, на сцене, кто-то громким шепотом: